Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Валериан Дмитриевич методическим голосом доказывал, что пруд производит верное впечатление только с чрезвычайно близкого расстояния, следовательно, по рисунку он «просто фотографичен».

Никто, между прочим, не ожидал такого мнения от Валериана, суровая повадка которого ничем и никогда не выдавала интереса к искусствам, а скорее, заставляла предполагать, что для него святыня фотография.

Владимир Дмитриевич оспаривал мнение о фотографичности, горячился, утверждал, что точка зрения входит уже в изображение…

«Да-с, – отвечал Валериан Дмитриевич, – так должно было бы быть, но здесь это не соблюдено, и приходится корректировать внешними приемами».

Говорилось, что картина не передала духа этого места, для которого характерна некая грандиозность.

Величественна была купа столетних берез, выделяющаяся из окружающих ольх, росших на берегу пруда.

Обомшелый от древности, уносящий в какую-то далекую природу, точно другой эпохи берег. Даже и пахло-то там особенно – пригретым мохом, и солнышко ложилось белыми юными пятнами на ствол упавшего концом в пруд толстого дерева.

Интересовало ли Серова нечто другое: тон листвы прибрежных ольх, глубина ольховой кущи, в пейзаже это достигнуто мастерски и заслуживает, кажется, быть поставленным рядом с Коро; или Серов избегал эффектности места, считая, быть может, что характер русской природы не в этом – «Пруд», действительно, производил в смысле рисунка впечатление опрозаиченного, как и некоторые другие пейзажи Серова того времени («Вид из окна усадьбы», «Осень», «Дуб»), тогда как совершенно поразительно свежи краски в этих пейзажах[267].

В отдельные приемы в 1888 и 1889 годах Серов писал в Домотканове Надежду Яковлевну Симонович-Дервиз на площадке лестницы[268].

Дом перестраивался, лестница была без перил, и на верхней площадке можно было уместиться и модели, и художнику с большой картиной.

Он писал портрет на листе кровельного железа. Драночная крыша домоткановского дома заменялась железною, и несколько листов железа осталось.

На площадке три окна. А окна в Домотканове большие, и стены только что побелены. Светло, как в операционном зале.

Ребенок, которого Надя держит на руках, – это сперва была Маруся[269], месяцев пяти, а при продолжении живописи в следующий приезд – Леля[270], в более старшем возрасте, чем прежний ребенок. В этот второй прием Валентин Александрович имел намерение переписать заново ребенка и прежнего замазал. Но написать успел лишь голову.

Прежний ребенок был более закончен. Это был младенец с безволосой еще головой. Его крошечный задик – в детских ямочках.

Эту вещь, мне кажется, он писал не придавая ей значения. Его интересовало – таково мое впечатление – писать не на холсте, а на каком-то другом материале, в данном случае на железе.

Портрет Нади простоял на выступающем карнизе лестницы, где писался, двадцать пять лет, и все так привыкли, что он тут стоит, как заброшенный этюд, что тронулся он с места лишь для посмертной выставки Серова в 1914 году в Москве, после того как Иван Семенович Ефимов, появившийся тогда в Домотканове, указал на его совершенство.

Надя, теперь уже давно умершая, была человеком с повышенной чувствительностью, но ни словом не выдававшим этого. Замкнутая для постороннего глаза, даже суровая.

Она посвятила жизнь воспитанию своих детей. Это был милый дух дома. Она стремилась – и достигла этого – не быть заметной (никто ведь не думал тогда, что благодаря ей было так легко в Домотканове).

И портрет передает своеобразие, почти бесплотность страждущего о светлом, легком состоянии, робкого, но твердого в своих убеждениях существа. Она могла бывать и бывала легкой, светлой. Портрет говорит все; это.

Приблизительно так же долго оставался в Домотканове портрет Аделаиды Яковлевны, другой моей сестры[271].

Она готовилась к поступлению в один из старших классов гимназии и часто занималась за длинным столом под большими липами. Серов воспользовался ее вынужденным и без позирования сидением.

Аделаида Яковлевна (Ляля, как ее все звали в семье) была хорошенькой и очаровательна своим общительным, ярким темпераментом, своей непосредственностью. Серов и раньше и позднее несколько раз писал и рисовал ее.

В ее шестнадцать лет (время написания портрета под липами) она была особенно живописна.

В. А. Серов. На пастбище. 1897

Почти в каждый из сеансов Серов переделывал портрет радикально: писал одно лицо сверх другого, менял позу, поворот головы.

Правда, Ляля ведь и не позировала, а занималась своим делом, притом самым неприятным для художника, – читала, то есть безостановочно передвигала голову слева направо по строке, и со строки на строку сверху вниз, и с левой страницы на правую.

Как известно, модель может вертеться сколько угодно, если знает, к какой позе должна возвращаться время от времени. Но при чтении такого корректива нет.

Но и независимо от этого Серов, очевидно, искал чего-то более глубокого и веского, чем просто схожий портрет хорошенькой девушки.