Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Валентина Семеновна резко повернулась и пошла домой с чувством выполнившего свой долг человека. Так у нее разрядилось ее крайнее беспокойство.

Валентине Семеновне судьбою было дано выносить на своих плечах много несчастий, которых она, в конце концов, стала побаиваться заранее. Плечи ее были могучи, и, если она падала под тяжестью рухнувшей на нее беды – всегда внезапной, новая творческая работа, новое увлечение быстро ставили ее на ноги.

Валентин Александрович был в бедах слабее ее, а в жизни – удачливее. Несчастия не коснулись его семьи при его жизни, он не похоронил никого из своих. Но как болезненно пережил он смерть близкого ему с детства человека – жены Саввы Ивановича Мамонтова, старушки уже, Елизаветы Григорьевны, которую, я написала было, «он любил, как мать», но сейчас же вычеркнула, потому что любил он ее нежнее, теплее, чем мать[279]. К матери чувства были более сложные, изменяющиеся. Неизменными были в нем вера в ее силы и непререкаемое уважение к ее работе.

Общественная жизнь Валентина Александровича шла прямо, без изломов и сдвигов. Линия судьбы его матери – вся из зигзагов, продолжающихся и после ее смерти (из четырех ею написанных опер партитуры трех затерялись в театральных архивах, большая и вдохновенная ее работа никак не увековечилась). Но у молнии и прямая линия и зигзаги одинаково говорят о стремлении к одной цели.

Причт соседней Домотканову церкви села Синцова обратился к Серову с просьбой обновить находящийся в церкви старый образ «Взятие Ильи Пророка на небо». Валентин Александрович молча согласился.

На доске ничего уже не было видно, все ровно почернело, и Серов написал композицию свою.

Серо-синее грозовое небо в рыхлых тучах, ползущих, круглящихся, вбирающих в себя огненных коней и светоносную колесницу с силуэтом пророка, который стоит спиной к коням у заднего края колесницы и смотрит на только что сброшенную им милоты[280]. Силуэтом она выделяется на розовых тусклых облаках, мимо которых летит.

Серов писал тщательно (была это, конечно, даровая работа).

К православию Валентин Александрович никак не относился, скорей отрицательно. И это сказалось в живописи образа: в теме стихии огня в небе (изящной игры розового света среди пушистых грозовых облаков) характер картины английского пейзажиста XIX века перевешивал традиции иконы православной церкви.

Но образ, видимо, всех удовлетворял, с ним обходили приход во время крестного хода в большие праздники.

Вообще Серову, с начала его жизни, было присуще изображать библейские и евангельские события в западноевропейском их понимании («Рождество Христово», «Георгий Победоносец», «Ревекка и слуга Авраама»). Тут сказался и дух времени, и личный вкус молодого автора. Он рано, с детства впитал Корреджио, Рембрандта, а византийское понимание иконы ведь в просвещенных наших кругах игнорировалось во времена Серова[281].

Если я сказала, что Валентин Александрович относился к православию «скорей отрицательно», – это не зря.

– Папа, там пришли священник и дьячок… молебен… – говорит Валентину Александровичу его сын в Москве на пасхальной неделе.

Валентин Александрович, доставая из кармана три рубля, полагавшиеся за молебен:

– Вот, дай им. Скажи, что служить не надо. Пусть уходят.

Когда Серов жил в Домотканове не наездами, а все лето и уже с семьей – в 1895 и 1896 годах, он занимал помещение не в большом доме, а в сельской школе, принадлежавшей к Домотканову, в так называемом Калачеве, за домоткановским садом (когда-то, при старых хозяевах, этот кусок земли составлял отдельное поместье).

Школа была устроена Дервизом в калачевском старом помещичьем домишке в год приезда в Домотканово. В нем распланированы были светлые классы и раздевальня. Впоследствии Дервиз построил в Калачеве рядом со старой новую большую школу, в которой Серовы и помещались всей семьей в каникулярное летнее время; в старой же школе Валентин Александрович устраивал тогда свою мастерскую. Тут он работал над баснями[282].

В левом углу низенькой, но обширной комнаты, с окошечками с трех сторон, он поставил стол (он любил ставить рабочий стол в угол – с левой стороны окон), на нем постоянно лежало множество набросков, этюдов, эскизов басен.

Это была уютная мастерская в едва державшемся домике. Протоптанные чистые доски пола, ветхая отпадающая штукатурка на стенах, широкая дверь прямо в цветущую лужайку. Когда-то мы поселили в этой комнате ежа, и запах его, сенной и тонкий, ост алея тут навеки.

На полуразвалившемся балконе этой школы Серов написал портрет жены с двумя старшими своими детьми Олей и Сашей среди садовой поляны[283].

В этой вещи он несколько раз менял местоположение детей на поляне и трактовал их различно. Они не позировали, а играли. Одно время они были, что называется, закончены и были помещены ближе. Одно время детей было больше: были еще их троюродные сестры – две девочки Дервиз (те, которых он писал на железном листе в 1888 году, на руках матери).