Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Портрет второй – Лелеши – он писал еще отдельно в 1892 году в той же аллее домоткановского парка, где писалась «Девушка, освещенная солнцем», только в другом ее конце. Это прелестный портрет очень живописной девочки с серыми глазками в розовом – горошком – платье, в натуральную величину, по колена[284].

Валентин Александрович много раз счищал портрет, и временами он был более закончен. Когда он вещь «заканчивал», то иногда все счищал совершенно беспощадно. Оставался тот тончайший красочный слой, собственно, уже не слой, а то, что впиталось в холст. Серов любил. писать снова и снова, с новой свежестью, сверх этой привлекательной поверхности, напоминающей фреску; он писал тогда, имея в виду определенное решение, и только одно.

Я взялась занимать трехлетнего ребенка, когда Серов работал. Все время без перерыва рассказывала сказки, потом – как в петербургском зоологическом саду кормили бегемота: «Он откроет рот – вот так, сторож ему пучок свеклы в самое горло – бац!.. Бегемота звали Бакильда…» Когда-то, когда мы жили в Петербурге, мы отправились всей семьей в зоологический сад; Серов, Врубель, Дервиз с нами. Серов тогда долго дразнил ламу, чтобы видеть ее плевки, и успел в этом деле. Из поездки я запомнила еще ту белую ленту коночных билетов, длинную, как вымпел хорошего корабля, которую на маленькой конке «Невский проспект – Кронверкский» на всю нашу компанию оторвал нам, улыбаясь, кондуктор.

И всплыло, как Серов студентом академии рисовал меня в таком же возрасте, как Лелешу Дервиз[285]. Как тягостно, невыносимо нудно было сохранять позу. Меня занимали очень плохо, просто трясли жестяным пеналом Серова, гремели в нем карандашами, чтобы я смотрела на пенал. Зато я его запомнила: красного сургучного цвета, овального сечения.

Возвращаюсь к портрету Ольги Федоровны в Калачеве. Иногда, если день в послеобеденные часы, когда Валентин Александрович писал этот портрет, был неподходящим по погоде – пасмурен, Серовы приходили на балкон домоткановского дома. Тут шла своя жизнь, в которой они принимали участие.

Бывали дни раздраженные, бывали идиллические, когда большая семья на чем-то объединялась; рабочие дни бывали (сенокос); суматошные – со многими гостями, дождиками, чаепитиями; мирные с виду дни – с бесконечной чисткой залипшими ножницами черной смородины, когда кто-нибудь читает вслух «Крошку Доррит» и у каждого свой груз на душе… Много таких грузов погребено в домоткановском просторе…

Вдруг день разгуливается – делалось жарко. Валентин Александрович энергично вставал, какой бы разленившийся вид у него ни был, и говорил коротко Ольге Федоровне: «Рисоваться» (отчасти поддразнивая;за ее будто бы кокетство). И они уходили через сад. Пестрота солнечных кружков от листвы бежит по ним. Прошли липовую аллею. Скрылись в коридоре высоких елей (так устроена в древние времена аллея, что елки образуют толстый войлок до земли). Тут темновато и даже прохладно, хотя пахнет разогревшеюся снаружи на солнце смолой.

Пруды. К ним спускаются боковые аллеи с обомшелыми ступенями из белого камня, давно перекосившиеся. Знойный косогор у пруда – очаровательный, покрытый в мае душистыми желтыми бубенчиками, пестрыми полевыми цветами все лето. Между прудами на одном и том же ежегодно сыром местечке, в два шага, хрустят под ногами крохотные лягушата на припеке. В плоскодонном желобе, осклизлом и зеленом, бежит вода в следующий пруд, подпевая одно и то же, падает, пенясь.

Дальше – доска, толстая и длинная, – мост над глубоко текущим отводным ручьем (каким-то образом по этой доске мама, полуслепая, ухитрялась ходить каждый день в школу, во всякую погоду).

Заросль ольх и дудок на высоком берегу ручья. Выскочишь из нее – вот в калачевское поле.

Тут посреди поля тот дуб в виде браунинга, о котором я упоминала раньше, и в конце поля – фасад новой школы отсвечивает всеми своими пятью окнами – летняя резиденция Серовых.

С этой стороны окна прямо выходят на полевую дорогу, но позади дома высятся деревья. В самой их гуще – черный таинственный пруд. Это древний калачевский парк. Можно еще проследить липовые аллеи, теперь густо заросшие маленькими елочками, – точно толпа детишек выбежала пройтись по аллее.

Перед старой школой – поляна, покрытая одичавшими садовыми анютиными глазками и гвоздиками, с древними пригнувшимися к земле яблонями. Поляна эта и написана у Серова на портрете жены.

Во второе лето[286] своего пребывания в Калачеве Серов опять работал над баснями.

Он искал для действующих лиц басен выражения не только острого, правдивого, достойного крыловского слова, во и краткого выражения, соответствующего стилю басен вообще; искал и способ воспроизведения, словом, «язык для своих рисунков», как он говорил.

Для книг художники рисовали акварелью, не интересуясь, по незнанию ремесла, во сколько красок выльется воспроизведение.

Поэтому, когда Валентин Александрович стал делать басни, он задумался о способе воспроизведения рисунков.

Знакомство с художником Матэ подвинуло его испробовать офорт.