Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Кроме двух детей, изображенных на портрете[290], был с ними третий, Юра.

Юра Серов сделался впоследствии выдающимся актером[291].

Мне кажется, в своей очень тонкой игре Юрий шел от грима. Его гримы были монументальны, своеобразны, очень остры – в то же время просты и глубоко жизненны.

Я думаю, быть может, дар отца-портретиста передался ему в такой форме.

Первое впечатление от грима было – крайней оригинальности, а второе – совершенной необходимости именно этого, и совершенной общепонятности. Л часто думала: как это Юрий, такой молодой, и нашел то, что осознать так трудно и что в то же время так всем близко?

Юра унаследовал от отца еще дар юмора. Юмора в жизни. Бывают люди – скажут слово одно, и такое при этом у них выражение лица, что все засмеются. Или даже только безмолвно жест сделают. Такими были и Валеyтин Александрович и Юра.

Внешне они не были похожи: лицо отца даже составляло прямую противоположность круглому бледному лицу Юры, который делался сразу удивительно милым, когда смеялся. А смеялся и улыбался он почти всегда – ямки на щеках, светлые сияющие близорукие глаза.

Валентин Александрович тоже, когда смеялся, делался красивым, лучше сказать – породистым, как бы написанным Веласкезом.

Юру любили все его товарищи – и в школе, и в Студии Вахтангова. У него был легкий характер. Только его бабушка, Валентина Семеновна, сражалась с ним из-за его легкого отношения ко всему – к деньгам, к вещам, к урокам.

Он умер от грудной жабы, как отец его, как дед, как мать деда, – умер, как все они, неожиданно, внезапно.

В картине Серова «Дети»[292] мальчик, смотрящий на зрителя, – это Юра.

О юморе Серовых надо сказать подробнее.

Когда встречаешься с человеком, которого хорошо знаешь, от него уже ожидаешь того или другого, что ему свойственно.

От Валентина Александровича всегда ожидалась шутка, своеобразный рассказ, который заставит посмеяться; он и сам не любил скучных людей без шипучего какого-то нерва. Уже то, как он здоровался, было связано с юмористическим или саркастическим свежим наблюдением. Юмор прямо-таки исходил из него.

Вдруг он изобразит – одним-двумя восклицаниями, а главное, мимикой, человека, который прорезывает в ремне дырочку; не шилом, а для скорости перочинным ножичком. В конце – ах, перерезал ремень поперек.

Один – изобразит целое овечье стадо, причем как-то совершенно одновременно слышится и хриповатый баран, и множество торопливо перебивающих его тонкоголосых овец и жалостных ягнят.

Если приходил Валентин Александрович, то на наших семейных сборищах – по поводу ли серебряной свадьбы, рождения и прочего – обеспечен был веселый, беззаботный смех.

Он расскажет о входной двери домотнановского дома – домоткановцам же… Л не помню дословно, передам лишь содержание и отчасти стиль.

Надо только знать, что домоткановские жители всегда ходили через кухню, а парадным крыльцом пользовались редко.

В первый день пасхи ждут прихода духовенства из Синцова. С утра в доме все в торжественной суете. Все в большом доме вымыто начисто, везде прибрано, не в пример прочим дням (порядочный ералаш был обычным в Домотканове).

Угощение на белоснежном столе… все ждут, подбегают к окнам…

Вдали на дороге показались хоругви. Суета в доме усилилась. Спохватились принести для молебствия в миске свежей воды из колодца, постелить мешки перед парадной дверью (грязь ведь на пасху, у всех сапоги будут начищенные, но облеплены свежей весенней грязью).

Вот процессия остановилась у парадного крыльца, встала в порядке: хоругви, огромный крест, полуциркулем иконы, священник, дьякон, причетник; хор девиц и мужиков. за ними и рой сопутствующих ребятишек. запели, чтобы войти с пасхальным пением. Прислуга бежит к двери. «Там булечка есть такая», – говорит как бы между прочим Серов.

Она вертится, скребет – дверь не отворяется. Прислуга бежит назад: «Не могу открыть».

Бегут кто пошустрее, передвигают шарик английского. замка, толкают дверь – открыть не могут.

Стоящие снаружи, видя сотрясение двери, поют с возрастающим рвением. Хоругви развеваются…

Внутри пробуют то осторожно, то сильно – ничего не берет. Пение. закончило свой цикл. «Сейчас, минуточку», – кричат изнутри.

На улице покашливание.

Хоругви вьются по ветру, щелкают… (Серов делает энергичные жесты всей рукой от плеча, изображающие мятущуюся материю). Заупрямился английский. замок – ну никак. Идет Владимир Дмитриевич. Эдак будто ничего себе, а сам досадует так, что побледнел. Берется за шарик – дверь отворяется.

Что значит хозяин!

У всех гора с плеч. Наверное, каждый думает – надо будет починить. замок.

«А ведь на следующий год точь-в-точь та же история!!» – уже другим тоном добавляет Серов, у которого концы усов поднялись прямо вверх, глаза. заразительно веселы.

После двух калачевских лет Валентин Александрович бывал в Домотканове наездами, более или менее частыми[293].

Он приезжал веселый, бодрый, и с ним врывалась атмосфера серьёзного, бесспорного, признанного труда.

Торжественная деревенская красота (хочется же, чтобы весь свет ею всегда мог любоваться) сразу приобретала еще и деловое. значение.