Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

В Едимонове, вернувшись, помнится, из Мюнхена, куда он ездил во второй раз[258], Серов написал Ольгу Федоровну, свою невесту[259], в амбразуре деревенского оконца. Это было в старой избе псаломщика, где мы жили. В первоначальном исполнении играл большую роль куст сирени, по-русски лезший в боковое окно избы со своими цветущими душистыми конусами. Сирень свежа недолго, а Валентин Александрович бесконечно много раз счищал все написанное мастихином (у него были всегда на эти случаи разной мягкости мастихины. Один был гибкий, прямо-таки бестелесный!). Серов писал снова и снова, каждый раз иначе.

Сперва в этом этюде-портрете темнот было меньше, чем теперь.

В Едимонове Серов писал внутренность скотного двора[260] той избы, где поселилась его мать.

Валентина Семеновна ведь тоже перебралась в Едимоново. Она привезла рояль, библиотеку Александра Николаевича, его рукописи, чтобы привести их в порядок для издания, его ненапечатанные романсы, фисгармонию[261].

Валентину загнал в деревню инстинкт – ей легче было пересилить на природе, среди новой обстановки, горе – смерть Саши, тихого и талантливого мальчика.

Саша любил рисовать и рисовал замечательно: бесчисленные лошади во всевозможных позах, пышные деревья – каждый из его рисунков хотелось сохранить.

Об одной из сцен времени Едимонова Валентин Александрович вспоминал всю жизнь, чтобы меня поддразнивать. С его младшей сестрой, Надей Маленькой, мы сидели под столом и пели «Во саду ли, в огороде…». Дойдя до конца песни, мы переглядывались, и Надя спрашивала: «Ну, Нинуськин, еще?» – «Еще», – был мой краткий ответ. И мы с различной экспрессией начинали еще, еще и еще: «Во саду ли, в огороде собачка гуляла». Такое занятие продолжалось, как говорят, чуть не час.

Валентин Александрович работал за этим же столом, смеялся про себя и удивлялся нашей неутомимости.

И вот до последних лет иные мои рассуждения и споры он прерывал смешной миной и словами: «Ну, Нинуськин, еще? – Еще!»

В Едимонове, у Валентины Семеновны, в просторной избе богатой крестьянской семьи Лычевских, мы собирались иногда по вечерам. Была музыка, было пение.

Мы слушали, забравшись с игрушками на русскую печку. Там хорошо пахло теплой кирпичной пыльцой.

Надо было сидеть абсолютно тихо. Валентина не терпела ни малейшего постороннего шума во время музыки.

В Едимонове она поставила, с деревенской молодежью и с учениками сыроварни, пьесу Льва Толстого «Первый винокур» с музыкой[262].

По поводу спектакля у нее с художником В. В. Верещагиным, который был тогда в Едимонове, возникли горячие споры. Они касались и характера спектакля, и оформления, и даже самой необходимости театра в деревне.

Вид во время споров у Валентины Семеновны делался совершенно такой, как у репинской Софьи, и становилось вполне ясным, почему Илья Ефимович нашел именно в ней нужную ему для картины модель. Сверкающие гневом глаза, сильная и гордая шея…

Валентин Александрович писал этюд скотного двора в Едимонове долго.

Я помню его разговоры с матерью о том, как труден предпринятый им сюжет: золотистый навоз в темноте и солнечный луч, падающий из дыры в крыше на солому.

Он делал и переделывал этюд, добиваясь прозрачной темноты и солнечных пятен, не отзывающихся краской.

Эта вещь казалась тогда менее законченной, чем теперь мы ее воспринимаем. Такое же впечатление остается и от многих, пожалуй от всех, вещей Валентина Александровича того времени.

Я хочу этим сказать, что с течением времени изменился наш взгляд. В то время Валентину Александровичу ставили в вину «незаконченность» каждой из его работ. Честь и слава ему, что он не внимал этим укорам и подходил к законченности с той последовательностью в своей внутренней работе, которая должна прийти к каждому художнику в свой срок, притом в разную эпоху различно понятая. А Валентин Александрович целиком принадлежал будущему.

Домотканово (1886–1904 годы)

Итак, Едимоново сделалось центром для семьи и Симоновичей, и Серовых. Дервиз тоже снял светелку в доме священника, обвенчался с Надей в едимоновской церкви и стал ездить с молодой женой по продающимся имениям. Он решил избежать предстоящую ему карьеру чиновника и избрал земскую деятельность. Он любил деревню, его влекла просветительная работа среди крестьян. Любил он и природу, как пейзажист.

В поисках имения наткнулись на Домоткановых[263], которое продавалось пе потому, что было заложено и перезаложено, а потому, что старел последний в роде владелец – холостяк.

Странное название – Домотканово – родилось от того, что там раньше сеяли лен и пряли домашнюю пряжу. Угол одного из сараев и был завален старыми челноками, мотушками суровых толстых ниток, пропахнувшими мышами.

Дервиз попросил Серова съездить с ним посмотреть еще раз, и вот молодая компания: Серов с Ольгой Федоровной, Дервиз с Надей – едут смотреть имение, холмистые темно-кудрявые дали которого Серов сразу и оценил.

Центр семьи теперь уйдет из Едимонова.

Домотканово. Как много в этом слове!..