Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

…Он ‹Серов› берется позировать каждый день по полтора часа; женскую фигуру беру с одной из его двоюродных сестер (праздничное знакомство и надолго; страшно много интересного и впереди мерещится еще больше), теперь положительно не расположен рассказывать; длинно и не умею: как-нибудь в свободный часок, на масленой; а то вот 12 часов ночи – и первые полчаса, что я свободен в будни; суббота с 7–1, 2, 3 ‹часов› посвящается вкупе втроем посещению семейства тетушки Серова, где богатейший запас симпатичных лиц (одно из них работает с нами в мастерской), моделей и музыки (мать Серова, приезжающая раз в 2 недели из деревни)[252].

Врубель делал эскиз декорации пятого действия для постановки «Уриель Акоста». Вечер… вдали огни Антверпена[253] (Валентина Семеновна изменила конец драмы Гуцкова). Эскиз четвертого действия – синагоги – сделал ей Поленов. Декорации, как и опера, имели успех, большой успех, доходивший до оваций. Вызывали композитора, вызывали художников; при восторженных аплодисментах и криках мелькали платки во всех ярусах Большого театра в Москве (1887 год)[254].

Мама предложила Валентину Александровичу преподавать рисование в ее школе. Он преподавал в очередь с Машей. В письмах Серова к его невесте (1885 год) можно прочесть если не о самих занятиях, то об отзвуках их[255].

Я немного помню эти занятия.

В те времена рисование с детьми заключалось в срисовывании с рисунков.

Для борьбы с этим, для подготовки к рисованию с натуры, где нет обведенного линией контура, Валентин Александрович (не сам ли он придумал Этот способ?) вырезывал предмет из большого листа белой бумаги. Белый силуэт – в нем ведь нет обведенного контура – Серов прикалывал к черной классной доске.

В. А. Серов. Ворона и Лисица. Рисунок к басне Крылова. 1895–1911

Помню: была ваза, были дрожки; зонтик – закрытый и раскрытый.

Это было красиво, но, как вспоминаю, очень, очень трудно, потому что неуловимо; поэтому дети все время за уроком просили «попра-а-вить», совершенно так, как приснилось Серову в том сне-кошмаре, о котором он упоминает в письме к невесте[256]. Я помню (тогда об этом говорили – кто с возмущением, кто со смехом), Серов выдрал за уши какого-то Жоржа, одного из маминых учеников, только за то, что тот как-то уж очень скверно ему приснился. Выдрал-то наяву. И говорил, что пребольно.

Ко времени первого года учебы в академии относится набросок Серова масляными красками с моего маленького брата Мишеньки[257].

Очень живописный набросок, сделанный на куске гладкого желтого картона. Это набросок мастера. А ведь Серов только что поступил в академию.

Мишенька умер четырех лет, фотографий с него не было, и набросок был вставлен в семейный альбом. Так там и заменял он фотографию в течение шестидесяти лет, пока не был извлечен для небольшой выставки на вечере, устроенном в 1942 году в Москве в память тридцатилетия со дня смерти Серова.

В декабре 1885 года умер от молниеносной скарлатины девятилетний брат Валентина Александровича Саша, живший в то время у нас. Мама тогда, панически собравшись в одну ночь, бросила Петербург и забралась в Едимоново – село на берегу Волги, ниже Твери. Там находилась сыроварня, директором которой был Николай Васильевич Верещагин, брат художника Василия Васильевича Верещагина.

«И вот молочное заведение», – стояли шутливые каракули Василия Васильевича, выведенные черной масляной краской на воротах сыроварни, на вывеске рядом с замысловато составленной и маловразумительной для окружающих надписью Вольно-экономического общества, которому сыроварня принадлежала. Это была первая русская сыроварня, в которой делались все сорта сыров.

Художник приезжал к брату. Николай Васильевич преклонялся перед ним.

Почему мама выбрала Едимоново для своего бегства?

Она познакомилась с Николаем Васильевичем еще в Швейцарии, когда он совершенствовался там по сыроварению. Мама обучила тогда грамоте молодую жену Николая Васильевича, русскую крестьянку; обе семьи сохранили дружеские чувства на всю жизнь.

Едимоново, в старину Гедиминово, в пятнадцати верстах от железной дороги; на лошадях надо было переправляться через Волгу на пароме. С высокого зелевого правого берега бесконечно долго приходилось выкрикивать стариков-паромщиков, крохотная сторожка которых маячила на нашем низком песчаном берегу.

К нам в деревню за версту доносились длившиеся часами крики несчастных путешественников, по большей части ночью:

– Сила-а-а, Лавре-е-ентий, ло-о-дку… лодку-у-у…

До хрипоты, до остервенения, до онемения чувств. Не так-то легко было добраться до Едимонова. Серов приезжал туда три-четыре раза.