Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Сохранилось письмо моего отца, направленное в Ясски, к моей матери; оно характеризует другую сторону подростка Серова[237].

Яков Миронович по должности врача[238] оставался летом в Петербурге; это было последнее лето его жизни. Тоня Серов жил с ним; мой отец подготовлял его к экзаменам в Академию художеств по научным предметам.

9 июня 1883 года.

…Занимаюсь с Тоней, но переводить или писать не могу; ибо я привык серьезно работать, когда я окружен своим семейным шумом. Другие люди работают наедине, в тиши, и для этого они прячутся от семейства, я же наоборот, могу работать только среди своих детей и вблизи тебя. Это моя особенность.

С Тошей занимаюсь усердно, раза два в день. Ему хочется поскорее кончить, чтобы поехать в деревню на неделю, другую; он сидит по 12–15 часов в сутки, никуда не ходит, только учится. 3а чаем и обедом разговариваем. Иногда разговор затягивается часа на два-три. Он слушает внимательно, что ему говорю – и, по-видимому, обнаруживает большой интерес к философским вопросам. Он понемногу вырабатывает себе ясное идеальное мировоззрение, без которого художник не может самостоятельно творить.

Яков Миронович был определенен в воспитании, но не суров.

Воспитательная система Аделаиды Семеновны тоже смягчалась тихостью ее характера. Валентина Семеновна была более строга и непримирима, а чувство ответственности за талант сына заставляло ее быть еще требовательнее к нему.

Привожу отрывок из ее письма к Марье Яковлевне из Петербурга в Москву.

29 декабря 1885 г.

Машуточка, я ему (Тоне) написала жесткое письмо: помоги ему выбраться из невольной хандры, которую оно на него навеет. Я ему предлагаю два выбора: или строгую жизнь со мной и академия, или дилетантскую, разгильдяйническую жизнь с разными погрешностями… тогда пусть он не живет со мной! Я не хочу нянчиться и не хочу прощать распущенности[239].

Несмотря на непримиримость (как узнаешь в этом и как любишь за это Валентину), ее самое смущает ее суровость, и она просит кроткую Машу смягчить действие письма…

Валентин Александрович – подросток сбивает гоголь-моголь за большим столом в нашей петербургской квартире. У него заболело горло, и ему дали два яйца. 3има, яйца в редкость. Он сбивает долго, методически. На него смотрят, упершись локтями в стол, на манер сфинксов, трое детей. Три пары чрезвычайно внимательных детских глаз.

Помню до сих пор, как хотелось попробовать этого гоголь-моголя. Сахар подсыпают… Яйца стали уже белые, загустели и разбухли на весь стакан, а он таинственно молчит и сбивает.

Поф, поф, поф, поф – приглушенный пористый звук ложечки в стакане. Конец будет ли?

Не то испытывается наше терпение – Тоша взглядывает насмешливо, не то он ждет, чтобы нас увели спать, не то хочет сделать кушанье в совершенстве.

Наконец-то перестал сбивать. Палевая масса дышит в стакане. О, торжество! Начал раскладывать на блюдечки, каждому по полной ложке. Мы запрыгали на своих местах кругом него в большой темноватой столовой. Тоша ухмыляется, хотя в стакане осталось ему не так-то много.

За все время он не проронил ни слова. Правда, у него завязано горло…

В 1885 году я помню Валентина Александровича студентом Академии художеств в Петербурге. Тогда он жил не у нас, но каждую субботу приходил к нам на Кирочную улицу с Михаилом Александровичем Врубелем[240] и Владимиром Дмитриевичем Дервизом – своими товарищами по академии.

Внешний облик Серова уже тогда сложился таким, каким он был впоследствии, каким его сейчас помнят его ученики и его друзья последних лет.

Сосредоточенная поза. Лицо рассеянное, но вдруг саркастическая улыбка, молниеносно брошенный в цель взгляд маленьких голубых глаз. Черты лица массивны, но чрезвычайно подвижны, так же как и фигура.

Недавно я видела актера Игоря Ильинского, читавшего басни Крылова. Какими-то сторонами он, не подозревая того, близко напомнил мне «неповторимого» Серова; это помогло мне, взяв некоторые из черт Ильинского «за скобки», определить внешность Валентина Александровича.

Остро воскрес голос его – мягкий и послушный, с неожиданными, сугубо красноречивыми вдруг громкими выкриками одного, двух слов, что дает какой-то российский стиль сарказму.

На похоронах художника Эжена Каррьера, в Париже в 1906 году, я видела Родена. Он был очень похож на Серова. Квадратная маленькая фигура, размер и посадка головы. И сел он на стул (он пригласил всех бывших на кладбище к себе домой) в позу, характерную для Серова: крепко уперши кулаки обеих рук в оба расставленные колена, локти наружу. Деловая поза сосредоточенного в себе человека, готового к действию, вызывающего и других своей позой на действие, как бы говорящего собеседнику: «Ну-с…» Поза естественная и складная для людей грузной комплекции, поза не из аристократических, очень индивидуальная.

Жестикулировать двумя руками одновременно, идти навстречу другу, знакомому, – с протянутыми как-то вкось обеими руками, двигать руками с легкостью и сильно – характерно для Серова во все времена его жизни.