Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

И слова брались не в привычных уху комбинациях, а шли от сути представления. Они произносились так, точно творились заново, и говорились в мире впервые. Собственно, Серов был художником речевого слова. И в этом, будучи так же правдив, как в живописи, он был более, так сказать, «левым». Выбирал слова с чрезвычайной точностью, «добросовестность» его как художника распространялась и на слово.

Портрет Дягилева. 1904

И никаких «помарок» в словах, никаких поправок, доработок. Сказано – как отрезано. И не просто лаконично решена фраза – она самое правильное выражение данной мысли. Не пассивная лаконичность, но результат работы, кипевшей в сердце, в голове человека.

В письмах Серова[233] слышишь его голос. И ни одного слова за свою жизнь не сказал он зря. А что скажет – не забудешь во всю жизнь.

Валентин Александрович подчеркивал (наряду с малословием) свой флегматичный вид, видимо противопоставляя его материнской горячке.

Правда, он необыкновенно легко переходил от своей флегматичной мины к смеху и к самой задорной в мире улыбке, при которой кончики его коричневых усов сразу вставали прямо вверх, как на иных мужских портретах Веласкеза.

В юношеские свои годы Валентин Александрович бывал с нами в Яссках, в Псковской губернии, где наша семья проводила лето у маминой приятельницы, Надежды Алексеевны Корсаковой, арендовавшей эту усадьбу у своих более богатых родственников Матюшкиных.

От железнодорожной станции Новоселье надо было ехать в сторону по старому военному тракту на перекладных сто верст, через городишко Порхов, к которому железной дороги тогда не было. Ехали с «колокольчиком однозвучным» в тарантасиках. Большая часть дороги – сыпучие пески. На станции Ямкино – комната с клеенчатым диваном, огромные на дощатой стене часы с кукушкой – звонкой и настойчивой, хриповатой, на циферблате которых нарисован Хронос в синей драпировке, с косой в руках; вместо маятника он страшно поводит глазами… вправо, влево, вправо, влево, тик-так…

От Порхова сорок верст на лошадях, уже высланных Надеждой Алексеевной. Вороная тройка… коляска… мягкие дороги… налюбуешься и рощей на холме, и полями голубеющего льна.

Портрет М. С. Цетлин. 1910

А в Лесках – из зелени сада выглянет небольшой деревянный дом, очень милый, ампирных времен, цвета индийской желтой, с выбеленными дощатыми колонками. Во фронтоне его, в бревенчатой комнате среди чердака, летом помещались Леля, Маша и Надя – триединая старшая девическая группа в нашей семье.

Как это Корсакова могла из лета в лето давать приют большой семье – одиннадцати, двенадцати человекам? (Денежная компенсация за гостеприимство считалась неприличной, оскорбительной.) Я думаю, что, не имел своей семьи, она жила в деревне слишком одиноко (не уменьшали же одиночества ее соседи – Цыпина, бонтонная дама, приезжавшая на четверке лошадей, и Магилатова, не менее тонная, жившая с дворцовой пышностью; все это отдавало плесенью).

Для Надежды Алексеевны наша семья, от которой веяло молодостью, в которой она любила решительно всех, начиная с Якова Мироновича, пациенткой которого когда-то была, являлась жизненным стержнем. Она дорожила и тем, что Яков Миронович, принимая ежедневно больных крестьян во время пребывания в недолгий свой отпуск в Яссках, сообщал ей знания по медицине, необходимые ей для лечения этих же крестьян. На большие версты в Яссках не было больницы. Зато осенью, по окончании сельских работ, «тетя Корсакова», как ее все звали, приезжала в Петербург и останавливалась у нас. Тут она весело справляла именины свои, на которых мы единожды на весь год наедались грушами и виноградом.

Есть в запаснике Третьяковской галереи рисуночек Валентина Александровича, сделанный им в Яссках[234], помеченный им самим 1879 годом. Изображено карандашом ржаное поле; роща по одну сторону дороги, избушка – по другую. На дорогу к усадьбе в Яссках похоже[235]…

Мне было два года, когда был сделан этот рисунок, и я не могу помнить этого пребывания Серова в Яссках. Значит, воспоминание о нем в Яссках относится к позднейшему времени, он бывал там, следовательно, не раз; это было тоже давно – я еще тогда свободно влезала в собачью конуру через ее круглое отверстие. Помню мальчишескую драку моего брата Коли, отчаянного шалуна, с Тошей[236]. На березе высоко сидит Коля, а под деревом, весь красный, тяжело дыша, – Тоша.

Я пробегала по ближней аллее, и Коля крикнул мне на том условном языке, на котором мы в то время разговаривали (он рассчитывал, что Тоша, как недавно приехавший, не поймет): «Нифинафа, скафажифи мафамефе, чтофо Тофошафа мефеняфа нефе пуфускафаефет» (Нина, скажи маме, что Тоша меня не пускает).

Я исполнила поручение, мама пришла и угомонила пышущих азартом рассвирепевших подростков, причем она держала Тошу своими слабыми руками, а он – широкоплечий, блестя глазами, повторял хриплым голосом, задыхаясь: «Аделаида Семеновна… пустите меня… пустите меня!..»

Валентин Александрович несколько раз в течение жизни со смехом поминал эту сцену, комически произнося: «Нефепуфускафаефет».