Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Брат был послан за доктором Иваном Ивановичем Трояновским, другом нашей семьи. Иван Иванович сел на кровать и приставил трубку к сердцу. «Все кончено», – сказал он и, весь согнувшись, подошел к маме.

День был солнечный, необыкновенно яркий, из окон гостиной был виден Архивный сад с пирамидальными тополями, белыми от инея[211]. На углу стоял, как всегда, извозчик, шли люди – взрослые, дети, шли мимо дома, занятые своими делами и мыслями. Я смотрела в окно и не могла поверить случившемуся.

Как, неужели так, так быстро и так просто, может кончиться жизнь?

Папа писал по утрам, как я уже говорила, портрет Щербатовой. Если почему-либо сеанс отменялся, посылался в соседний дом к телефону брат Юра (у нас телефона не было), который обыкновенно говорил: «Папа извиняется, он не может сегодня быть».

5 декабря Юра был послан к телефону и растерянно начал свою обычную фразу: «Папа извиняется, он не может прийти». В ответ на какой-то вопрос в телефон, помолчав, он вымолвил: «Он умер»[212].

Минут через двадцать приехал Щербатов[213], большой, высокий мужчина. Быстрыми шагами пройдя по коридору, он вошел в спальню и рухнул на колени перед кроватью, на которой лежал папа.

Страшная весть быстро разнеслась по Москве. Стали приходить друзья, знакомые. Помню Николая Васильевича Досекина; он стоял в спальне молча, не спуская глаз с папы, лицо его выражало любовь какую-то необыкновенную нежность. Стоял он тихо, слезы так и текли у него по щекам, по пиджаку.

Всю ночь раздавались звонки – это приходили телеграммы, одна за другой.

День похорон

Весь кабинет и гостиная заставлены венками. Венков из живых цветов такое множество, что их ставили в кабинете один на другой до самого потолка. Комната была как бы в густой, душистой раме. На мольберте – эскиз углем – «Диана и Актеон»[214]. На столе – стакан с водой, чуть розоватой, с акварельной кистью в нем. Кругом – листки с рисунками, акварели, альбомчики.

Множество народу.

Мама беспокоится, чтобы дети были тепло одеты, – на улице сильный мороз.

Она еще не осознала всю глубину постигшего ее горя.

Через несколько месяцев после папиной смерти мама заболела тяжелой формой базедовой болезни, которая чуть не унесла ее в могилу.

На похороны приехали из Петербурга Бенуа, Добужинский[215], Василий Васильевич Матэ.

Добужинский стоит, держа в руках букет белых, холодных лилий.

Бенуа какой-то маленький, серый, весь съежившийся, как от боли.

Раздаются последние слова панихиды – среди присутствующих движение. Пахнуло холодным воздухом: это открыли настежь парадную дверь.

К гробу подходят и подымают его на руки Виктор Васнецов[216], Остроухов, Матэ и Коровин…

В коридоре, на криво стоящем стуле, не замечая суетящихся, мелькающих мимо него людей, одетый в шубу, сидит Философов, налип друг, только что приехавший из Петербурга. Он горько плачет. В его опущенной почти до пола руке – ветка сирени.

(Ветка сирени, фарфоровая, была прислана сестрой Д. В. Философова – 3. В. Ратьковой-Рожновой. И она и вся ее семья безгранично любили папу и преклонялись перед его талантом. Эта ветка долго украшала крест на папиной могиле, на Донском кладбище[217]).

Замечательно, что два папиных современника – один, ближайший его друг, художник и знаток искусства – А. Н. Бенуа, другой, встречавший папу лишь в обществе, – знаменитый поэт Брюсов, один – в Петербурге, другой – в Москве, после смерти Серова высказали о нем совершенно тождественные мысли.

И тот и другой говорят о том, что Серов, не любивший ярких красок, создавал своими полусерыми тонами впечатление многообразнейшей красочности.

Брюсов писал: «Серов был реалист в лучшем значении этого слова… Его глаз видел безошибочно тайную правду мира… и то, что он писал, выявляло самую сущность явлений, которую другие глаза увидеть не умеют. Поэтому так многозначительны портреты, оставленные Серовым… Портреты Серова почти всегда – суд над современниками, тем более страшный, что мастерство художника делает этот суд безапелляционным. Собрание этих портретов сохранит будущим поколениям всю безотрадную правду о людях нашего времени»[218].

«Серов, глубоко правдивый Серов, художник до мозга костей, – заканчивает свою статью Бенуа, – знал, что истинное искусство одно, что оно всегда правдиво по самой ясновидящей природе своей, что оно всегда „реально“. Кто скажет, что изумительнее, что художественнее, что правдивее – „Царство ли небесное“ в изображении Беато Анджелико, чары ли Боттичелли и Корреджо, кошмарная ли фантастика Гойи, мистицизм ли Рембрандта или прелесть простой правды, озарение и освещение обыденной действительности в творчестве Тициана, Веласкеза, Гальса и Серова?

Портрет А. Н. Турчанинова. 1907

И вот, „не страшно“ его назвать в ряду этих „страшных имен“»[219].

Брюсов же заканчивает свою статью словами: