Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Папа вернулся к себе на дачу в Финляндию в очень приподнятом настроении. Такого рода приподнятость была несвойственна его характеру, казалось, что он ею заглушает какую-то внутреннюю, нарастающую в нем тревогу.

Однажды к папе в окно мастерской влетел маленький зеленый попугайчик «Inseparable». Откуда он мог прилететь – неизвестно, по всей вероятности, он находился у кого-нибудь из дачников. Попугайчик был необыкновенно красив. Папа сажал его на ручку серебряного зеркала и любовался соединением серебра, стекла и изумрудной окраской перышек.

Прожил попугайчик всего несколько дней; как известно, они не могут жить в разлуке, оттого и называются «Inseparable», т. е. «неразлучники». Как-то утром, войдя к себе в мастерскую, папа нашел попугайчика мертвым. Этот грустный, хотя и незначительный инцидент произвел на всех почему-то очень тяжелое впечатление – есть ведь примета, что влетевшая птица приносит в дом смерть.

А. П. Павлова в балете «Сильфиды». 1909

Пробыв сравнительно недолго в Финляндии, папа собрался ехать вместе с Василием Васильевичем Матэ на Кавказ; по дороге он заехал к Дервизам в Домотканово.

Несмотря на то, что ему запрещены были после перенесенной в 1903 году операции резкие движения, он, всегда очень осторожный, тут не удержался и стал играть со всеми вместе в городки. Игру эту он очень любил. Он быстро разбил город и вдруг почувствовал себя плохо.

Как оказалось, это был припадок грудной жабы.

Приехав в Москву, он пошел к врачу; сделали рентгеновский снимок, сказали – не уставать, поменьше курить.

Но, как будто бы вопреки рассудку, папа не только не стал беречься, но работал вовсю, писал сразу несколько портретов, работал над эскизами росписи столовой у Носовых. Он давно мечтал писать на стене, как писались фрески, и с радостью принял заказ Носовых. Сохранилось большое количество рисунков и эскизов к этой росписи[203]. Брал у одного старичка уроки письма яичными красками[204]. Почти совсем не отдыхал и не бывал дома. Его тянуло на люди. Ездил в концерты, в театры, в гости, на вечера «Свободной эстетики»[205]. Папа, говоривший всегда мало, любивший молчать, стал часто заговаривать первым. Среди всего этого шума он вдруг замолкал, и лицо его становилось мрачным.

Еще в 1910 году папа писал маме: «Ты мне все говоришь, что я счастливый и тем, и другим, и третьим – верь мне – не чувствую я его и не ощущаю. Странно, у меня от всего болит душа. Легко я стал расстраиваться»[206].

«Был на могиле С[ергея] Сергеевича] Боткина (Александро-Невская лавра в Петербурге. – О. С.). Нравится мне это кладбище – не озаботиться ли заблаговременно, так сказать. Но места дороговаты! – 700–800 рублей для одного»[207].

«Думаю я, не застраховаться ли, – писал папа из Биаррица за год до смерти. Ведь это надо будет сделать – не думаю, чтобы я прожил больше 10–15 лет»[208].

Не имея никаких запасов, расходуя все, что он зарабатывал на жизнь, он ужасался при мысли о положении, в котором осталась бы его семья в случае его смерти.

Последние годы жизни эта мысль почти не покидала его.

Так, занимая за несколько дней до смерти четыреста рублей у знакомого, он с сомнением переспросил его: «А вы не боитесь, что я умру, не уплатив? Впрочем, – добавил он, – если бы это и случилось, там есть мои картины, которые можно продать».

Портрет писателя И. С. Лескова. 1894

На посмертной выставке Серова[209] всех поразило невероятное количество работ – поразило пришедших на выставку, поразило близких и родных, думаю, поразило бы и самого Серова.

Когда, как было им столько сделано за такую его короткую жизнь (он умер сорока шести лет) и так незаметно для окружающих? Объясняется это отчасти тем, что он очень мало говорил о своих работах, очень мало о них рассказывал, – как видно, для его творчества ему не нужно было никакой словесной помощи.

Вечером, накануне смерти, папа сидел в столовой на маленьком диванчике; он собирался идти в гости, а за мною должны были зайти знакомые, чтобы идти в кинематограф. Папа сидел молча и вдруг сказал: «Жить скучно, а умирать страшно». В это время раздался на парадном звонок; папа встал и попросил дать ему из передней шубу и шапку, желая выйти с черного хода через кухню, чтобы не встретиться с пришедшими, которые могли его задержать.

Утром, на другой день, ему, как всегда, няня привела в спальню Наташу, младшую сестру, которой было тогда три года. Он любил с ней возиться. Она кувыркалась на кровати, взбиралась ему на ноги, прыгала, смеялась.

Но надо было вставать, ехать писать портрет княгини Щербатовой[210]. Папа попросил няню увести Наташу. Они ушли.

Папа нагнулся, чтобы взять туфлю, вскрикнул и откинулся на кровать. Няня прибежала наверх звать меня: «Скорее, скорее!» Я опрометью спустилась вниз и вошла в комнату.

Папа лежал на кровати, вытянувшись на спине, глаза были раскрыты, выражали испуг, грудь не дышала. Мама давала нюхать нашатырный спирт; я стала растирать ноги, и мне казалось, что они каменеют под моими руками.