Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Это приобретение вызвало ропот в некоторых художественных кругах, и раздались голоса, требовавшие удаления картины из музея. Серов писал по этому поводу М. С. Цетлин:

«Остроухов мне, между прочим, говорил о Вашем намерении приютить у себя бедную Иду мою, Рубинштейн, если ее, бедную, голую, выгонят из музея Александра III на улицу.

Ну, что же, я, конечно, ничего не имел бы против – не знаю, как рассудят сами Рубинштейны, если бы сей случай случился. Впрочем, надо полагать, ее под ручку сведет сам директор музея граф Д. И. Толстой, который решил на случай сего скандала уйти. Вот какие бывают скандалы, т. е. могут быть. Я рад, ибо в душе – скандалист, да и на деле, впрочем»[196].

Дмитрий Иванович Толстой мечтал также получить в музей Александра III портрет Орловой[197]. Бенуа и Толстой считали портрет Орловой шедевром.

В июне мы с папой возвращались из-за границы[198].В Германии в поезде нельзя ставить на полки чемоданы больше означенной величины, в противном случае их нужно сдавать в багаж.

Один из наших чемоданов выступал на крошечный кусочек. Кондуктор очень серьезно обратил на это обстоятельство папино внимание. Папе пришлось долго убеждать его на немецком языке, прежде чем удалось уговорить оставить наш чемодан на полке.

Окно, около которого мы сидели, было полуоткрыто. От быстрого движения очень дуло. Я сидела лицом к движению; боясь, чтобы я не простудилась, папа обменялся со мной местом. Кондуктор, проходя по вагону, увидал какое-то перемещение – беспорядок, с его точки зрения, – и сейчас же вторично проверил наши билеты.

Все было иное, когда мы с папой подъехали к русской границе. После осмотра на таможне мы вошли в вагон II класса русского поезда. Тьма в вагоне была кромешная. Поставив кое-как наши вещи, носильщик ушел. Нащупав скамейки, мы сели. Пассажиров в купе, кроме нас, никого не было. Появился проводник. В руках у него было два фонаря: один зажженный, другой не заправленный. Под мышкой торчали свечи. Поставив зажженный фонарь на стол, он стал стругать свечку, чтобы вставить ее в другой фонарь.

– Неужели этого нельзя было сделать до того, как пришли пассажиры? – обратился папа к проводнику.

– Ничего, барин, сейчас зажгу. Вы не беспокойтесь.

Воды в умывальнике не оказалось. Добродушный и очень ласковый проводник и тут стал папу успокаивать. Принес воду в каком-то длинноносом кувшине и стал поливать папе на руки.

– Ну и удобства, – проговорил папа, – вот она, Россия. Что ты скажешь – и бестолочь и неряшество, а приятно чувствовать себя на родине, все сердцу мило.

Ночью нас, сонных, полуодетых, с подушками в руках, перевели на какой-то станции в другой вагон, так как наш оказался в неисправности.

В Петербург мы приехали ранним солнечным летним утром. Город в чистом, прозрачном воздухе казался вымытым. На Неве стояли огромные баржи. Мужики в рубахах навыпуск сидели на досках и степенно пили горячий чай.

Откуда-то выползли заспанные ребятишки с взлохмаченными волосами; остановившись, они щурились на ослепительное солнце. Тощий кот, соскучившись за ночь, терся, выгибая спину, об их голые ноги. От всей картины веяло каким-то невероятным покоем и чем-то до боли родным.

Несмотря на то что в Финляндии, у нас на даче, было очень хорошо, папа ужасно скучал по русской деревне и мечтал купить себе небольшой участок в средней полосе России.

1911 год. Смерть

В августе 1911 года была похищена из Лувра «Джоконда». Папа был этим страшно взволнован. Он писал Илье Семеновичу Остроухову, лечившемуся в то время в Карлсбаде, чтобы тот поехал в Париж, в Лувр, и посмотрел на пустую квартиру Джоконды, которая отбыла и куда – неизвестно… «А знаешь – Лувр без нее не Лувр, – пишет папа, – Ужасная вещь. Терзаюсь не на шутку. Все же, надо думать, что найдется, – если какой-нибудь южноамериканский миллиардер не заточит ее где-нибудь у себя в Буэнос-Айресе, в Монтевидео, Патагонии и т. д. Не думаю, чтобы это было делом помешанного – ну, тогда уж совсем дело дрянь…»[199].

Летом 1911 года была открыта Всемирная выставка в Риме[200]. Серову была предоставлена отдельная комната. Успех был огромный.

«Если уж короновать кого-либо на Капитолии за нынешнюю выставку, то именно его, и только его», – писал А. Н. Бенуа о Серове[201].

В Риме папа был вместе с мамой. Жили они в первоклассном отеле. Папа получил от Толстого деньги за портрет Иды Рубинштейн. «И теперь, как видишь, – пишет папа Остроухову, – гуляю по загранице. Как будто уж пора и домой, хотя в Париж, Рим приезжаю почти как в Москву или Петербург. Еду сейчас в Лондон вслед за нашей труппой (Дягилевский балет. – О. С.). Погуляю еще немножко на коронации Георга V и затем в С.-Петербург морем – совершенно не в состоянии ехать через Германию. Совсем ее разлюбил»[202].

Дягилевский балет в Лондоне был блестящ. Серовский занавес к «Шехеразаде» имел большой успех. В Лондоне папа видел музеи, Хогарта, видел gаlа-спектакль с королем, раджами, магараджами, ездил верхом в Гайд-парке.