Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Пройдя со мной по нескольким залам, останавливая меня перед вещами, на которые считал нужным обратить особое внимание, он оставил меня и пошел рисовать персидские миниатюры[180].

Несмотря на то, что папа знал все музеи Европы, он, как только приезжал за границу, на другой же день с утра спешил в музей.

В 1909 году, за два года до смерти, он писал маме из Парижа: «Работаю и смотрю достаточно»[181].

С молодости у папы были две заветные страны, в которых он хотел побывать, – это Голландия и Испания.

В Голландии он был в 1886 году, двадцатилетним юношей, в Испанию попал лишь в 1909 году, когда писал портрет М. С. Цетлин, на их вилле в Биаррице, на берегу океана[182]. Несколько поездок к Пиренеям были сделаны вместе с Цетлиными на автомобиле, а потом папа поехал в Мадрид и Толедо.

Из Мадрида он писал маме: «Хорош здесь музей, ну, разумеется, Веласкез. Об этом и говорить не стоит – он совсем не так черен, как кажется на фотографиях, – все написано на легком масле не особенно задумавшись.

Хороши здесь и другие: Тициян всегда он верен себе и прекрасен, именно прекрасен. Мантенья, Дюрер, Рафаэль. Знаменитейший Гойя оказался много жиже и слабей…

Да, да, как же, видел бой быков вчера – неохота есть мясо. Мне кажется, Толстой должен стоять за них, как убедительное внушение к переходу в вегетарианство.

Настоящая бойня – крови фонтаны. Интересно, но не знаю, пошел бы я опять»[183].

Наработавшись за день в музеях, папа часто шел еще вечером рисовать живую натуру в студии Коларосси или Жюльена[184].

Однажды в студии Жюльена с ним встретился Лев Львович Толстой[185], который писал потом:

«Серов пришел порисовать вместе со скульптором Стеллецким[186]. Усевшись в уголку, он делал наброски.

Надо было видеть, с каким вдохновением и мастерством Валентин Александрович большими, твердыми штрихами заставлял жить на страницах своего альбома натуру. Долго смотрел он на нее, прежде чем рисовать, потом несколькими удачными линиями рисовал.

Купание лошади. 1905

Иногда он быстро перевертывал страницу и начинал сначала. Значит, рисунок не удался.

Но когда он удавался, он уже больше не трогал его и, сидя без дела, дожидался новой позы.

В минуты перерыва я просил Валентина Александровича показать мне свои наброски, и мое впечатление от них было такое, что вряд ли в России есть второй такой рисовальщик, как Серов. Его наброски по силе не уступали Родену[187], по правдивости и изяществу – превосходили его»[188].

Тогда же, в 1910 году, на вечерних «кроки» встретился с папой один из его московских учеников[189]. Они вышли из студии вместе. Проходя мимо гарсона и кладя ему на тарелку пятьдесят сантимов, папа воскликнул: «Вот как приятно, заплатил 20 коп., порисовал вдоволь и учить никого не надо!»

Шли они по бульвару Монпарнас, и папа все хвалил Париж: «Удивительный город, я первое время только ходил и восхищался – вот город-то, созданный для художников». Разговорились они, между прочим, и про Матисса[190], имя которого тогда произносилось всеми и всюду. Серов отзывался о нем с улыбкой: «Некоторые вещи Матисса мне нравятся, но только некоторые, в общем же я его не понимаю».

Маме он писал тогда же: «Матисс, хотя я чувствую в нем талант и благородство, но все же радости не дает – и странно, все другое зато делается чем-то скучным – тут можно попризадуматься»[191].

Во время моего пребывания в Париже как-то днем должна была прийти к папе позировать Ида Рубинштейн. Писал он ее в помещении католического монастыря, в бывшей церкви[192]. Это помещение сдавалось внаем, и в нем поселились Иван Семенович и Нина Яковлевна Ефимовы. Папа присоединился к ним.

Когда Ида Рубинштейн шла по двору монастыря, из всех окон высовывались люди, которые буквально пожирали ее глазами. Внешность ее была необыкновенна.

Папа говорил, что у нее рот раненой львицы, а смотрит она в Египет.

При мне Ида Рубинштейн пришла с Габриэлем д’Аннунцио и его женой, русской, очень красивой женщиной. Оба, и Габриэль д’Аннунцио и его жена, были влюблены в Иду Рубинштейн и не сводили с нее глаз.

Я видела их, когда они проходили мимо двери. Выйти к ним не решилась, так как не спросила у папы на это заранее разрешения, да и стеснялась по молодости лет.

Видала я Иду Рубинштейн в двух балетах: «Шехеразаде» и «Египетских ночах»[193]. Должна сказать, что она была совсем не так худа, как ее изобразил папа, по-видимому, он сознательно ее стилизовал.

Портрет этот, как известно, наделал много шума. Папу упрекали в модернизме. Репин пришел в отчаяние от своего бывшего ученика, хотя писал потом, что даже самые неудачные произведения Серова суть «драгоценности». «Вот, для примера, его „Ида Рубинштейн“. Но как она выделялась, когда судьба забросила ее на базар декадентщины» (Всемирная выставка в Риме в 1911 году. – О. С.)[194].

Портрет артиста И.М. Москвина. 1908

«Иду Рубинштейн» по настоятельной просьбе Дмитрия Ивановича Толстого папа продал в музей Александра III в Петербурге[195].