Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Еще в 1905 году Борисов-Мусатов[166] писал в письме к Серову по поводу выставки русских портретов, устроенной Дягилевым в Петербурге, в Таврическом дворце[167]: «Всю эту коллекцию следовало бы целиком оставить в Таврическом, и это был бы величайший музей в Европе портретной живописи. За это произведение Дягилев гениален и историческое имя его стало бы бессмертным. Его значение как-то мало понимают, и мне его сердечно жаль, что он остался один»[168].

Дягилев обладал огромным вкусом, большими знаниями и необыкновенным художественным чутьем. Сам он был музыкантом, учеником Римского-Корсакова. Папа, зная все недостатки Дягилева, отдавал ему должное.

Он говорил, что Дягилев – «человек с глазом». За все время их знакомства Дягилев ошибся только три раза.

В 1907 году Дягилев повез русский балет в Париж. С тех пор он целиком отдается театрально-балетной деятельности. Постановки его были изумительны. Танцевали лучшие балетные артисты. Художниками постановок были Бенуа, Бакст, Коровин, Серов, Головин. Русский балет завоевал всемирную славу.

Серовым в год смерти написан был занавес к «Шехеразаде» Римского-Корсакова.

В 1912 году он должен был в Париже писать декорации к балету Фокина «Дафнис и Хлоя».

«Мы ждали этого спектакля, – писал Бенуа, – как откровения»[169].

Папа в Петербурге показал эскиз занавеса к «Шехеразаде» комитету, т. е. Дягилеву, Бенуа, Баксту, Нувелю, Аргутинскому[170].

Никто не ожидал увидеть то, что он сделал. «Вещь не эффектная, – писал о ней папа, – но довольно сильно и благородно – и в ряду других ярких декораций и занавесей она будет действовать приятно – скорее похожа на фреску персидскую. Не знаю, кто и как ее будет писать. Думаю, не написать ли мне ее с Ефимовыми в Париже»[171].

По приезде из Рима в Париж, в мае 1911 года, Серов, не дождавшись от Дягилева обещанных денег и материалов для занавеса, холста, кистей и красок, закупил все сам, и вместе с Ниной Яковлевной и Иваном Семеновичем Ефимовыми, втроем, стали писать и в две недели его окончили.

«Пришлось писать с 8 утра до 8 вечера (этак со мной еще не было)» (письмо папы И. С. Остроухову)[172].

Первое отделение исполнялось при опущенном занавесе[173].

«Самым блестящим образцом фантастического дара и сказочного очарования этого трезвого реалиста, – писали критики того времени, – можно считать его декоративное панно к балету Льва Бакста и Фокина „Шехеразада“ – громадный холст, заслонивший всю сцену театра Шатлэ в Париже и осуществляющий в монументальных размерах интимную и пряную поэзию персидских миниатюр»[174].

Занавес к «Шехеразаде» был собственностью Серова, и был уговор, что после спектакля в Лондоне Дягилев должен вернуть его Серову. Осенью папа умер, занавес остался у Дягилева, и он его нам не возвратил[175].

Размах у Дягилева был большой во всем и в денежных делах тоже, что приводило иногда не к очень благовидным результатам.

В Париже я присутствовала при громком разговоре Бакста с Дягилевым. Дягилев сидел в кресле, а рассерженный Бакст быстро ходил по комнате, возмущаясь Дягилевым, который не платил ему обещанных денег.

В это же время принесли телеграмму из какого-то города, где застряло несколько актеров балетной труппы, которые, не получая от Дягилева денег, оказались в безвыходном положении.

«Здесь начинает собираться l,etal-major du generallissime Diaghilew, пишет Бенуа Серову. – Самого его (т. е. Дягилева) я застаю вчера в донельзя потемкинском виде (и вот как ты должен его написать) – в шелковом золотистом халате нараспашку и в кальсонах с горизонтальными полосками. Было уже около часу дня, но его светлость лишь изволили вылезать из кровати»[176].

В 1911 году, во время своего пребывания с балетом в Лондоне, во время коронации Георга V, Дягилев жил в одном из самых роскошных отелей, в котором даже двор был устлан ковром. Автомобили подъезжали к парадным дверям по мягкому ковру.

А вот одно из писем самого Дягилева к папе:

«Дорогой друг. Выставка поживает великолепно, она то, что называется, „превзошла все ожидания“. Закрываем ее 26 марта, после чего я тотчас же еду за границу – сначала на Олимпийские игры в Афины, через Константинополь, а затем через Италию в Париж»[177].

Таков был трен жизни этого человека[178].

Париж

Весной 1910 года я была с папой в Париже. Была там недолго, проездом в Берк (местечко в Нормандии), где лечился от костного туберкулеза мой брат Антоша.

В Париже папа преображался, был бодрый и весь какой-то насыщенный, и выражение лица было другое, и походка. Выйдя утром из дома, он покупал розу и нес ее в руке, а иногда в зубах. Ходить он не любил и предпочитал ездить на извозчике, как бы медленно лошадь ни бежала. Он считал, что, идя в музей, не надо растрачивать своих сил на ходьбу.

Приехав в Париж, папа повел меня в Лувр. Поднявшись по лестнице, пройдя статую «Победы», остановился и, указав на стену с фреской Боттичелли, повернувшись ко мне, сказал: «Можешь молиться»[179].