Мой путь

Мы возвращаемся домой и сразу начинаем готовиться к вечернему собранию. На мне самая лёгкая работа: разобрать принесённые с рынка фрукты и цветы, рассовать по вазам, расставить эти вазы по всему дому. Затем протереть зеркала, проветрить комнаты. Юра и Август занимаются мебелью, потом – встречают гостей. А мне опять надо переодеться в очередное чёртово шерстяное безобразие. Хотя на самом деле платье очень красивое, тёмно-синее, с золотыми нитями, с белой оборкой на подоле… Костюм главной героини, чего уж там.

Я спускаюсь вниз, когда все уже в сборе.

Оказывается, у нас теперь новые стулья-кресла. Две штуки, похожи на троны. Стоят в самом первом ряду, ближе всего к экрану. Такой бизнес-класс нашего дурдома.

Я не знаю, откуда эти кресла взялись, может, их тоже принесли мне в подарок. Тёмные, резные. Ножки в виде львиных лап, под подлокотниками какие-то клыки или вообще бивни… Как будто кресло собирали из набора, где были только фигурки животных! Может, там ещё на сиденье сзади слоновьи уши навертели. Буду такая попа с ушами! Ну вот, опять меня в самый ответственный момент пробивает на хи-хи.

Ларий подаёт мне руку и медленно ведёт меня к креслу. Важный, будто замуж меня отдаёт. Как в любом фильме, где в церковь невесту ведёт отец. И все на неё так же пырятся, я думаю. Только жениха у меня нету.

Но само кресло ничего так, удобное. Хоть и без ушей. Ларий встаёт возле меня, обращается ко всем, кто сидит за моей спиной.

– Собратья и сосестры! В честь новых событий мы поём новый гимн.

А потом он садится рядом. Сзади шорох. Поворачиваюсь и вижу, как Юра и Август идут вдоль рядов, раздают листовки. Как тестовые задания на уроке. И мне почему-то тревожно, как перед любой контрольной. Потому что все так же шушукаются, переглядываются, смотрят на Лария и… на меня. Я опять забыла, что для этих людей я очень особенная.

Все адово серьёзные, поют, поглядывая в листы. Я в свой тоже смотрю, но никак не могу разобрать текст: там шрифт с завитушками, такой торжественный, специально для церковных книг. Я его совсем не понимаю. Поэтому прислушиваюсь и повторяю за мамой Толли и Августом.

– Снизошла пресветлая благодать! Во искупление грехов наших!

Новый гимн такой пафосный-пафосный! Мне смешно. Все серьёзные, а мне от этого смеяться хочется ещё сильнее. Хохот подступает к горлу! Не могу включить скорбь. Ну нужно вот именно так.

– Ты восходишь в самую высь, но всё равно остаёшься с нами, принимаешь чужую скорбь, но продолжаешь быть самой доброй.

Надо сыграть серьёзность! Вспомнить и скопировать. Так нас учили в театралке, так же говорил в интервью мой дорогой Жером – представить себя персонажем, который живёт внутри истории и понятия не имеет, чем она закончится!

Музыка! Мой дорогой Жером! Как он сидит за роялем: в худи, волосы мокрые, по лицу капли… это из документального фильма. Это так грустно, что я всегда плачу, даже если собираюсь не плакать, оно так получается.

Вот. Надо только вспомнить этот кусочек фильма. Что он пел? Кажется Металлику, «Nothing else matters». Может, на самом деле нет, но мне сейчас так помнится. Вполне грустно и серьёзно. Надо включить её в голове, разумеется, тот вариант, не классический, а симфонический. Вроде помогло. Слёзы включились. Потом я срочно вспоминаю фильмы, в которых есть церковный хор. Ну, играю, в общем!

Можно ведь даже не петь, а рот открывать. Всё равно мы сидим и у меня в руках листочек с гимном – им можно прикрыться.

В зале так тепло, даже почти жарко. Столько света, глаза сами закрываются. А ещё эти запахи, от белых лилий или от орхидей… Мы и лилии тоже принесли с рынка, и наши гости с собой принесли какие-то цветы. Какие же сладкие запахи. Как масляные индийские духи. От них хочется спать.

Прямо на религиозном собрании. Это, наверное, хуже, чем просто в театре?

– Приди, верная, дай надежду и утешение…

Голоса рассыпаются, уплывают.

Я уже не в кресле, я куда-то еду. Покачивает. Наверное, это автомобиль. Мимо меня проносятся деревья, листья летят навстречу, один прилипает к моему лицу. Наверное, в автомобиле окно открыто или он вообще с открытым верхом. Лист прилипает к моей щеке. Он очень горячий, бр-р-р-р. Я нашариваю, пробую снять его. Больно! Тянется, жжётся. У меня в пальцах красный лист здешнего мелкого клёна. С него капает красное… Щеке больно. Я содрала кожу? Я обожглась?

– Дым!

Меня пихают в бок. Просыпаюсь! Я уснула на религиозном собрании. Ещё, наверное, и храпела при этом! И чуть с кресла не соскользнула!

У мамы Толли сердитое лицо. Август хихикает.

А щека болит! Но это понятно. Я во сне приложилась к спинке и подлокотнику, а там деревянные узоры, клыки, шипы… на щеке царапина, наверное. Жалко, что прямо сейчас нельзя в зеркало посмотреть.

– Веруем в твою силу, веруем в твою смелость! – тянет малыш Август.

Мне кажется, он ни черта не понимает в этом религиозном гимне. Я, кстати, тоже. Кого сейчас славят? Может, креститься надо? Слежу за мамой Толли, повторяю. Нет, не крестится. Жалко, можно было бы руки к лицу поднести. А мою щёку щиплет, там точно царапина или вообще заноза. Бр-р-р-р.