Мои седые кудри

— Ой, смертный час пришел! — простонал он. — Довели мои черноушие родичи… — Он не договорил, ухватился за яблоню… Его тошнило…

Серый хозяйский щенок облизался, отошел в сторону, посидел, помотал мордой и заскулил, словно говорил: «Ой, смертный час пришел…»

— Чтоб тебя волки разодрали! Пшел отсюда! — крикнул Дженалдыко, почему-то вдруг осерчавший на щенка. Но щенок отошел под другую яблоню и снова заскулил: «Ой, смертный час пришел». Меня разбирал смех, я первый раз видела захмелевшего щенка.

Подошла Ирахан-ахсин, браня мужа, повела домой его. Я решила, что сейчас самый раз и мне отлучиться. Сестер своих я застала во дворе, они играли в камешки. Увидели меня, обрадовались, кинулись навстречу.

— Ой, какое платье красивое!.. А нам что принесла? — наперебой щебетали сестренки.

— Голову алдара Дженалдыко! — пошутила я. — Он так печется о вашей доле, что сна лишился…

Матери дома не было, еще с работы не пришла. С тех пор как умер отец, так и ходит в алдарских пастухах. Дженалдыко настоял: «Воля адата священна! Кровника моего нет в живых, отомстить ему не успел, пусть тогда жена его служит у меня до смерти в пастухах… Или я сгоню их с моей земли и дом сожгу!»

Куда было бедной матери деваться с сиротками? Обратно в горы к Алимурзе, который тоже считал своего брата кровником? Да он и не пустил бы нас в нашу саклю. Даже на похороны не приехал. Идти с сумой по миру или в кабалу к ненавистному алдару — добра ни от того, ни от другого не было. Мать выбрала худшее худо, хоть и казалось оно ей с виду полегче…

Пока я рассказывала сестрам о своем житье-бытье и угощала их принесенной едой, пришла мать. Увидев меня, залилась слезами. Ощупывала платье и плакала. Все повторяла:

— Несчастная ты моя сиротинка!

Мама исхудала и постарела очень.

— Устала ты, — гладила я седые мамины волосы.

— Ох, дети. Работа для того и есть, чтобы уставать… Горе сушит тело и душу рвет… Нет нам счастья, доченька…

— Что случилось, мама? — перепугалась я не на шутку.

— Разгулялся серый бугай утром сегодня, да зарежут его на хозяйские поминки. Ударил рогами красную стельную корову. У той — выкидыш. Мало стервецу, так он второй раз поддел несчастную и выпустил кишки…

— Чего же ты убиваешься, — стала я успокаивать маму. — Хозяйский бык умертвил хозяйскую корову… Ты же не виновата…

— Нет, сироточка! — отчаивалась мама. — На бедного, говорят, и падающий камень вверх катится… Лишит он меня, душегуб, куска хлеба! Хорошо, если бы только за месяц удержал. Но старший пастух сказал: «И годом не расплатишься». Дженалдыко подсчитывает все: и сколько корова дала бы молока, и сколько мяса нагулял бы телок… До гроша сочтет… Осталось веревку на шею… — И крупные слезы покатились у матери по щекам, которые, казалось, были обтянуты ссохшейся кожей.

Плакали мы в четыре голоса.

Не успели мы одно горе размыкать, как приоткрылась скрипучая дверь и соседка Разиат запричитала:

— Погубили наших лучших мужчин! Провалиться бы этому германцу в преисподнюю! Чтоб сразила чужая жгучая пуля русского царя! Чтобы черный гроб его вынесли со двора!..

Мы притихли.

— О каких мужчинах ты говоришь? — утирая слезы, спросила мать.

— Чего же вы тогда ручьем истекаете? — Разиат, казалось, рассердилась. — Я услышала, что вы плачете, и прибежала с улицы. А то ведь я по покойникам шла голосить…

— По каким покойникам? — удивилась мать. — Я была в поле, и корова Дженалдыко…

— У тебя, Гурион, кроме коров Дженалдыко, вижу, и думок других нет… Все село в черном трауре, а она — коровы… Только сегодня девять наших мужиков плоть свою осиротили. В гробу человек не жилец… В лазарете каком-то, говорят, померли…

— Будь они прокляты, убийцы их! — мать ударила себя кулаками по коленям. — А из каких домов, горемычные?

— Всех не упомнила… Один — старший сын Фарниевых Гагуыдз, жена, бедняжка, осталась на сносях… Другой — Магомет — единственный сынок Азион; кто утешит старушку, кто земле предаст, веки закроет… А Темыр, сынок старой Баразгон, тот и вовсе пятерых сероглазых кормильца лишил…

— Ой, горе мне! — всплеснула руками мама. — Темыр — наш родственник по мужу. Пойдем, Разиат, сходим к ним, бедных девочек приголубим…

Мать позабыла о собственном горе. Лишь обернулась с порога:

— В котомке — топинамбур[3], отведите голод, родные мои. Скоро вернусь. А ты, Назират, уходи засветло: еще искать будут. Беды не оберешься…

Возвращалась я будто во сне. Всюду мне виделись мертвые воины. И я уже слышала, как Дженалдыко требует, чтобы девочки Темыра шли к нему в работники. Ведь Темыр тоже был из «временных» и построил себе курятник на хозяйской земле.

«Служить станешь мне! — грохотал Дженалдыко и закатывался противным смехом. — А подрастете — продам всех. Жаль, без меня преставился нечестивец этот, Темыр. Но я своего не упущу… Ха-ха-ха!»

Чем ближе подходила я к алдарскому дому, тем больше закипала во мне злость. Удивительно, раньше был только страх! Думала: «Когда же будет конец волчьим порядкам на земле? До каких пор моя мать и я будем безмолвными рабами у проклятого кровососа Дженалдыко?»