Мой сын – серийный убийца. История отца Джеффри Дамера

Такие предположения погрузили мой разум в состояние нереального и мечтательного подвешивания. Я буквально чувствовал, что висну над своей жизнью, над жизнью Джеффа, над всем, кроме мелких лабораторных задач, которые продолжал выполнять с яростной интенсивностью. Но даже когда я работал, меня иногда бросало в жар, как будто от инъекций антигистаминных препаратов или ниацина; волны жара пробегали по моей груди и голове. Это ощущалось так, как будто бы тело начало посылать свои собственные сигналы бедствия, предупреждая разум, что тот не сможет вечно скрывать правду.

Но какую истину? Правду о том, что мой сын был убийцей? Или правду о том, что моя жизнь связана с его жизнью и сейчас погружается в те же зыбучие пески?

Каким бы ужасным это ни казалось мне сейчас, я знаю, что моя основная эмоциональная реакция в тот первый ужасный день была основана на страхе разоблачения, обнажения всей моей частной жизни и мучительном смущении, которое вызвал бы у меня такой процесс. Джефф достиг дна как сын, абсолютного дна, и я чувствовал, что он тянет меня вниз вместе с собой, втягивая в полный хаос, который устроил в своей жизни, и делает это публично.

На протяжении всего этого бесконечного дня этот мой глубокий личный страх неуклонно нарастал. Чтобы избежать этого, я продолжал концентрироваться на своей лабораторной работе. Я выполнял задание за заданием, мой разум был полностью сосредоточен на мельчайших деталях, как будто с помощью такой абсолютной и исключительной концентрации я мог продолжать избегать пугающего беспорядка, который внезапно захлестнул другую часть моей жизни – ту, которую я жестко контролировал.

Несмотря на то что я работал так тщательно, как только мог, я сидел на работе примерно до половины восьмого. Мне ничего не оставалось, кроме как доделать бесконечные незавершенные дела и проинформировать своего руководителя, что я уеду на неопределенный срок в Милуоки.

В какой-то момент на долгой дороге домой я остановился на одной из остановок для отдыха на автостраде Пенсильвания – Огайо и позвонил Шари. Она сказала мне, что ей удалось посадить меня на завтрашний утренний рейс в Милуоки вместо того, который был запланирован на поздний вечер этого же дня. Я почувствовал облегчение, потому что хотел побыть с Шари, чтобы обрести некоторое душевное равновесие, прежде чем отправиться к неизвестным ужасам в Милуоки. Мой разум находился в подвешенном, нереальном состоянии, в игре кружащихся разрозненных образов. Больше всего на свете я ловил себя на том, что заново прокручиваю в своей голове жизнь своего сына. Я снова видел его младенцем, потом маленьким ребенком, играющим со своей собакой. Я видел его маленьким мальчиком, катающимся на велосипеде. Я видел его взгляд, когда мы выпустили птицу на волю. Я хотел вернуть его в те детские годы, заморозить его там, чтобы он никогда не смог выйти за пределы невинности и безобидности своего детства, никогда не смог дотянуться до людей, чьи жизни он разрушил, никогда не смог привнести свой хаос в мою упорядоченную жизнь…

Каждый раз, когда я думал о Джеффе постарше, я отталкивал его в сторону, запирал в чулане, душил в темноте, где он сидел наедине с тем, что он натворил. Я даже не хотел думать о том, что он мог бы натворить, не желал вспоминать о такой возможности. При одной мысли об убийстве мой разум отключался или смещался в сторону – маневр, который будет происходить со мной еще несколько месяцев.

* * *

Когда я приехал, Шари была дома. Она вернулась где-то в половине восьмого. Ее ждала патрульная машина шерифа, и она немедленно пригласила троих мужчин, двух помощников шерифа и капитана, в дом. Капитан с большим беспокойством представился, а затем спросил ее, не мать ли она Джеффа. Шари ответила, что она его мачеха и что ей уже известно, что Джеффа арестовали. Капитан сказал моей жене, что он и его люди готовы помочь нам всем, чем смогут – стоит только позвонить.

Когда я вернулся домой, Шари рассказала мне об их визите, и впервые мы осознали всю жуть нашей ситуации, всю чудовищность перемен, которые внезапно произошли в нашей жизни.

Мы больше не были просто родителями и никогда ими больше не будем. Мы были родителями, и я, в частности, был отцом Джеффри Дамера. Джеффри, а не Джеффа, как его называли мы. Этот Джеффри Дамер был кем-то другим, официально опубликованным именем. Даже имя моего сына стало достоянием общественности, обозначением в прессе, чужим для меня.