Мой сын – серийный убийца. История отца Джеффри Дамера

В ту ночь я начал ощущать тяжесть публичной идентичности моего сына сильнее, чем когда-либо прежде. Включив одиннадцатичасовые новости, я сидел в своей гостиной и видел, как лицо моего сына заполнило экран. Переключаясь с канала на канал, я видел, как одно и то же лицо мелькало передо мной снова и снова наряду с другими фотографиями и новостными видеороликами, фотографиями его жилого дома, людей в масках, снимающих чаны, огромный синий барабан и приземистый кухонный морозильник. Я видел, как они достали холодильник, который он так небрежно открыл для нашего осмотра в тот день, когда мы посетили его квартиру. Только на этот раз его тащили вниз по лестнице и затаскивали в полицейский фургон. Я видел орды официальных лиц, входивших и выходивших из здания, значение которого для меня до той ночи было просто случайным. На других фотографиях и видео эти же легионы сновали по маминому дому в Вест-Эллисе с чувством высочайшей занятости и важности. Все это казалось сюрреалистичным.

Сидя рядом со мной, Шари недоверчиво уставилась на экран телевизора, потрясенная увиденными образами, встревоженная их навязчивостью, но уже начинающая погружаться в новую, радикально изменившуюся реальность. Я чувствовал ее напряжение и пытался снять его.

– Может быть, когда-нибудь все это закончится, – сказал я ей.

– Это никогда не закончится, Лайонел, – мягко, но прямо ответила она.

Она была права, и пока я продолжал смотреть новости в тот вечер, лицо Джеффа мелькало передо мной снова и снова, я должен был это понимать. Всего на прошлых выходных мы отправились в деловую поездку в Сент-Луис, остановившись по дороге навестить Дейва в Цинциннати. Район Дейва состоял из больших викторианских домов, и в тот вечер мы совершили долгую прогулку по нему. С улицы мы видели, как люди отдыхали на своих больших верандах, тихо разговаривали, наслаждаясь теплой летней ночью. Этот покой был чарующим.

На следующий день в Сент-Луисе мы отправились на вечеринку по случаю дня рождения, где собрались друзья и несколько друзей и деловых партнеров Шари. Мы остановились в отеле «Холидей Инн» и, как это ни странно сейчас, забронировали номер на свои собственные имена.

Это был последний раз, когда мы могли чувствовать себя в безопасности, делая такую открытую, обычную вещь, как невинно и без страха подписаться своими именами в регистрационной книге отеля в пятистах милях от нашего дома. Эта часть жизни, ее случайная анонимность, внезапно была вырвана у нас. Мы собирались стать публичными персонами и никогда больше не будем никем другим. Ибо так же исправно, как Джефф получил всеобщую известность как «Джеффри», мы должны были носить ярлык Дамеров.

* * *

На следующее утро в семь утра я вылетел в Милуоки. Меня встретили мои друзья Дик и Том Юнгк. Они отвезли меня в клуб «Висконсин», где уже ждал Джеральд Бойл. Адвокат Бойл заверил меня, что продолжит заниматься этим делом и что его помощник уже записывает показания Джеффа. Он сказал, что уже назначил пресс-конференцию на этот день и что хочет, чтобы я был рядом с ним, когда он будет ее давать.

Без сомнения, это была обычная просьба, демонстрация поддержки отцом его сына, но я отказался. Я все еще охранял свою частную жизнь, свое право оставаться неизвестным человеком, фигурой на обочине. Также я защищал и свою гордость, какую бы репутацию я ни имел как мужчина, отец и муж. Я внутренне съежился от картины, где я стою рядом с адвокатом моего сына в поле зрения репортеров, в то время как софиты светят мне в лицо. Отказаться от такой большой части приватности я просто не мог. Я был слишком застенчив и слишком шокирован, чтобы быть уверенным в своих чувствах, стоять в общественном месте и заявлять, что я отец Джеффри Дамера.

Теперь мне ясно, что я все еще пытался, насколько это было возможно, защитить свое собственное имя и имя моей семьи от огромного позора и обвинений, которые внезапно обрушились на нас. Моя мать, которой сейчас за восемьдесят, прожила честную и правильную жизнь. Она никогда никому не причиняла вреда, и я не хотел, чтобы она видела мое лицо в телевизионной передаче, видела, как я молча стою перед камерами, являя собой публичное зрелище, сломленный, жалкий и беспомощный. Поскольку мой сын опозорил ее имя публично, я чувствовал себя обязанным сохранить хотя бы ту его часть, которая все еще принадлежала мне и которую я все еще мог в какой-то степени контролировать, подальше от яркого света общественной арены, от ее ярости и презрения.

И вот несколько часов спустя, когда Бойл вышел перед камерами, окруженный десятками газетных и телевизионных репортеров, чтобы заявить, что мой сын страдает и раскаивается, признать, по крайней мере фигурально, что он потерян (потерян! потерян! потерян!), меня там не было. На меня не указывали, мне не задавали вопросов, меня не выставляли в качестве примера страдающего и преданного отца.