Мой сын – серийный убийца. История отца Джеффри Дамера

И, конечно же, в его кровожадности. Но, как с тех пор я начал понимать, если бы не эта кровожадность, если бы его безумие в конце концов не проявилось в его преступлениях, я мог бы вообще никогда его не заметить. Пока Шари не нашла его пьяным в его комнате, я не замечал его алкоголизма. Пока моя мать не обнаружила украденный манекен в его шкафу, я не считал его особенно странным парнем и уж точно не вором. До тех пор, пока я не ознакомился с информацией о том, как его арестовали за растление малолетних, мне и в голову не приходило, что он гомосексуален, хотя у него никогда не было свиданий, на выпускной бал он водил «друга» и за всю свою жизнь никогда не проявлял ни малейшего интереса к женщине. Это был недосягаемый уровень забвения или, возможно, отрицания реальности, который едва ли можно было вообразить, и все же это было так. Это походило на то, как если бы я запер своего сына в звуконепроницаемой кабинке, а затем задернул шторы, чтобы не слышать и не видеть, кем он стал.

И все же, даже тогда, во время последней встречи с Джеффом, масштаб его преступлений, тот факт, что он убил очень много людей, вряд ли мог осознаваться мной во всей полноте. Глубоко извращенная природа его натуры, его склонность к убийству наряду со всеми безумными мыслями и фантазиями, которые предшествовали и следовали за убийствами, все еще оставались для меня неясными. Ибо, хотя в ходе следствия и появилось много непостижимо отвратительной информации о том, что творилось в квартире 213, полной хроники преступлений моего сына еще не было.

Но даже если бы я и знал все эти подробности на ранней стадии своего осознания, я не уверен, что смог бы их принять. Хотя я, безусловно, признал тот факт, что Джефф был убийцей, сексуальным маньяком и даже серийным убийцей, тем не менее какая-то часть меня не могла выйти за рамки этих самых последних и самых ужасных признаний.

И вот какая-то часть меня просто отключилась. Я читал газеты, смотрел выпуски новостей, но больше ничего не выяснял. Я не просил Бойла информировать меня о деталях дела. Я также не просил полицию сообщать о том, что было обнаружено в ходе следствия. Какая-то часть меня не хотела всего этого знать, та часть, которая продолжала отрицать, преуменьшать и уклоняться; та часть, которая, вопреки всем доводам разума и огромному массиву доказательств, все еще кричала: «Только не Джефф».

* * *

Повидав Джеффа, я остался с матерью на несколько дней, а затем вернулся в округ Медина, недалеко от Акрона, где мы с Шари жили в кондоминиуме в просторном жилом районе. Это было недалеко от ее работы, хотя и далеко от моей, поэтому в последние несколько лет я проводил неделю на своей работе в Питтсбурге, а затем возвращался домой на выходные.

Оказавшись дома, Шари ввела меня в курс всего, что произошло здесь за последние несколько дней. Медийное торнадо, которое пронеслось возле дома моей матери, свирепствовало и тут. Журналисты расположились в разных местах вокруг дома. Шари постоянно слышала, как ее имя выкрикивали со всех сторон репортеры, умолявшие ее дать интервью. Эти вторжения, постоянные звонки в дверь и телефонные звонки не прекращались. В ответ Шари отключила дверной звонок и перенаправила звонки на автоответчик. Все это время, рассказала она мне, она чувствовала себя загнанным в ловушку зверем. Дело дошло до того, что департамент шерифа рекомендовал ей покинуть дом, но она отказалась. Те также рекомендовали ей сменить номер телефона на тот, который не был внесен в публичный телефонный справочник, но и это она не сделала.

– Я не позволю им изгнать меня из моего собственного дома, – сказала она помощникам шерифа.

За все это время, добавила она, только один сосед предложил ей помощь. По ее словам, за всю свою жизнь она никогда не чувствовала себя более одинокой.

Факт, который, казалось, труднее всего было понять, заключался в том, что сами мы не сделали ничего, чтобы заслужить такое нежелательное внимание. Но это больше не имело значения. Возможно, это никогда не имело значения. Мы были Дамерами. Ничего, кроме фамилии Джеффа, в нас больше не было.

В тот вечер мы почти не разговаривали. Было ощущение, будто каждого из нас выпотрошили. Опустошенные, измученные, все еще частично оцепеневшие, мы сидели на диване и смотрели телевизор. Но, как мы оба по отдельности поняли, даже это легкое, в целом расслабляющее занятие, столь распространенное среди обычных людей в конце рабочего дня, теперь было напряженным и неизбежным испытанием.

Потому что в любой момент, в середине комедийного фильма, в конце драматического, прямо перед рекламой, мы могли внезапно увидеть лицо моего сына. Лицо, которое, по крайней мере, я видеть не хотел.

* * *

Приехав домой в воскресенье 28 июля 1991 года, я ожидал, что на следующее утро полноценно вернусь к работе в лаборатории. Я считал, что жизнь должна идти своим чередом, и, учитывая проекты, которые мне пришлось отложить в спешке в Милуоки, мне нужно было вернуться, чтобы привести их в какое-то подобие порядка.