Мой театр. По страницам дневника. Книга I

Из-за креста на моей груди Кисельгоф устроила настоящий скандал. В смысле, какое право я имел рекламировать свою религиозную принадлежность! О, Америка! Может, в угоду этому психозу надо всю хореографию Ж. Перро – М. Петипа во II акте «Жизели» поменять? Там же весь танцевальный текст испещрен этим символом – католическим крестом, да и на сцене, как мне помнится, могила с крестом. Что, теперь и могилку снести?! Даже в глубоко советские времена эти символы в хореографии «Жизели» сохранялись. Посмотрите «Жизель» с Улановой. Никто из коммунистов, слава богу, до такого маразма не дошел. А тут свободная, многоконфессиональная Америка…

Потом с Кисельгоф мы долго разговаривали по поводу «Жизели». Пришлось ей объяснять, что я – православный и, если бы хотел выпятить свою веру, надел бы православный крест, но Анна в таких «мелочах» вообще не разбиралась… Тогда я ее спросил: «Знаете, почему у Мирты ветка ломается?» – «От силы любви». – «Нет! Она от силы веры, креста ломается!» В «Драматургии балетного театра XIX века» Ю. И. Слонимского, изданной в 1926 году, в либретто «Жизели» так и написано: «Мирта, разгневанная потерей власти из-за магической силы креста, направляет вилис на Альберта»!

В общем, выяснилось, что Кисельгоф, умная, образованная, хорошо знающая русский язык, понятия не имела о том, что и почему происходит во II акте «Жизели», не знала она и о книге Слонимского, по которой мы в школе историю балета изучали.

36

Жили мы в Нью-Йорке в хорошем отеле, на 55-й улице, завтракали из соображений экономии в кафе через дорогу. Гастроли приближались к концу, я, как обычно, пошел завтракать. Захожу в кафе, вижу: спиной ко всем сидит Филин, едва сдерживая слезы. Я ему: «Привет». Никакой реакции. Прохожу дальше, за большим столом – Ананиашвили с мужем, Лёша Фадеечев, здороваюсь. Никакого ответа. Понимаю, что со мной никто не разговаривает. Думаю, может, я как-то не так оделся, пошел в туалет посмотреть на себя – вроде все нормально.

Сел за стол, рядом супруги Уваровы, и они со мной как-то натянуто поздоровались. Заказав еду, я не выдержал: «Да что вы все как воды в рот набрали? Что случилось?» Тут мне Андрей: «Можно подумать, ты не читал». – «А что я должен был прочитать?» – «Всем кладут газеты!» – язвительно отозвалась его жена. В отеле действительно каждый день на дверь вешали сумочку со свежими газетами. Но поскольку я английского языка не знал, зачем в эту сумочку заглядывать?

Вернувшись в отель, я позвонил Нике – жене Егора Дружинина: «Ты можешь посмотреть, что там написано в The New York Times?» – «Ты что, не видел?» – «Нет». – «Я же тебе на автоответчик наговорила!». – «Да? У меня какая-то кнопочка мигает, но я не умею этим пользоваться». Ника по телефону начала читать и переводить статью А. Кисельгоф, подводившую итоги гастролей Bolshoi Ballet в Нью-Йорке в июле 2000 года.

Там было много про меня написано: что я, «как бог ветра, разрезал пространство»; за «Симфонию до мажор» она похвалила только меня и Машу Александрову. Кроме того, ее лестные слова обо мне были вынесены в заголовок и набраны крупным шрифтом. Статья заканчивалась опять же хвалебными словами в мой адрес. Вот почему труппа перестала со мной разговаривать…

А американцы – команда, которая работала еще с мистером Би – так звали Баланчина в его театре, – принимала меня, напротив, очень тепло. Это были обслуживающие театр цеха. Мало того что они понимали в балете, они, видимо, поинтересовались, кто я такой. Узнав, что я грузин, как и их Джордж Баланчин, стали ко мне относиться просто с трепетом. Когда закончились наши гастроли, они мне сделали небольшой, но очень ценный подарок – на открытке с изображением Баланчина написали добрые слова, трогательно добавив к ней шоколадку.

На одном из гала, а потом и на нашей с Лунькиной «Жизели» в зрительном зале присутствовал М. Барышников. Максимова привела его на сцену. Естественно, все бросились к нему, радостно загалдели, окружили плотным кольцом. Михаил Николаевич вел себя так, словно стоял посреди минного поля. Первый раз в жизни я видел его так близко, он был одним из главных героев моего детского балетного «иконостаса».

То, что наша труппа буквально ринулась к нему, понятно. Барышников был для нас кумиром, недосягаемой в искусстве величиной. Сколько записей мы с ним отсмотрели! Помню, в Тбилиси меня приятель по училищу спросил: «Ты видел „Дон Кихот“ с Барышниковым?» Я говорю: «Нет». – «Ты что?! Пойдем, это надо смотреть!» И мы побежали в школу, где стоял видеомагнитофон, и посмотрели его знаменитую вариацию с кубками. Это было потрясающе. Невозможно забыть, как он исполнял «Тему с вариациями» или «Тарантеллу» Дж. Баланчина. Когда ребята у нас в классе, уже в МАХУ, разделились на поклонников Нуреева и Барышникова, я был на сто процентов барышниковский. Хотя, если речь шла о классике, уже тогда для меня М. Лавровский был гораздо выше.