Мой театр. По страницам дневника. Книга I

Если Конферансье прошел на «ура», то на прогоне «Раймонды» мне досталось… Там роль у меня была: поднести меч Абдерахману – Гедиминасу Таранде. Потом следовала сцена боя между ним и Жаном де Бриеном, исполнитель Абдерахмана, к этому моменту уже изрядно уставший после своих плясок. Мне кто-то дал меч, я, как полагалось, подошел и передал его Таранде. Вижу, тот под тяжестью этого меча прямо просел! Оказалось, надо мной решили подшутить и вместо бутафорского, легкого оружия, мне вручили тяжеленный меч, с которым бедному Гедиминасу пришлось дотанцовывать партию. Я в чем виноват? Но Таранде это было не объяснить. После прогона он гонялся за мной по всему театру, чтобы набить мне физиономию. Ему не удалось это сделать только потому, что я бегал быстрее.

7

6 декабря 1992 года я вышел на сцену Большого театра в своей первой сольной партии – Конферансье. Мне, как солисту, дали пропуска и билет. Не помню, ходила ли мама, Пестов ходил. Я принес пропуск и своему педагогу по актерскому мастерству Е. В. Ключеревой: «Приходите, я танцую Конферансье». «Да ладно? – удивилась она. – Ты – Конферансье? Ну, давай, хочу посмеяться!» После спектакля она пришла на сцену и подарила мне маленькую фигурку чертика, который, прикладывая ручку к носу, словно дразнит окружающих. «Вот, Елена Викторовна! – сказал я. – А вы говорили, что у меня нет актерских способностей». «Я просто не мешала таланту развиваться!» – засмеялась Ключерева. Мной был доволен и Пестов, и главное – мной был очень доволен Григорович.

Кроме того, в тот вечер меня посадили гримироваться на место, принадлежавшее самому В. В. Васильеву, в гримерной № 202. Перед началом «Золотого века» я подошел к смотрительнице этажа, спросил, где буду одеваться. «Куда твой костюм положили – там и сядешь», – ответила она. Так полагалось. Пошли с ней по комнатам мой костюм искать и обнаружили его в № 202. На гримировальном столике Васильева лежала моя шляпа, рядом висел мой костюм. Я подумал – счастливое предзнаменование! Открылась дверь, в проеме появилось хитрое лицо главного костюмера Большого театра Саши Назарьянца: «На главное место в театре я не просто так тебя посадил!»

Но без «ложки дегтя» не обошлось. Когда я гримировался, в раздевалку ввалился один очень завистливый и не очень успешный артист. Он сел напротив и стал говорить мне в лицо ужасные гадости, что я уродливый, блатной, недостойный работать в этом театре… Тут Лена Стребкова, которая меня гримировала, не выдержала: «Если вы сейчас не выйдете из гримерки, я вынуждена буду написать на вас докладную, вы мешаете мне делать мою работу!» Тогда он встал и вышел. Но стоило мне появиться за кулисами, он встал рядом и до самого моего выхода на сцену продолжал говорить отвратительные вещи. Меня это вывело из себя? Нисколько! Я был в себе абсолютно уверен и знал, кто тут талант, а кто бездарность. Для меня его оскорбления были ничто. Меня в этом смысле Пестов натренировал!

Пётр Антонович всегда перед выходом на сцену говорил мне много, мягко говоря, неприятного. А в выпускном классе он год был занят тем, что каждый раз доводил меня до слез. Сначала я лил слезы, а затем слезы высохли, и я мысленно посылал Пестова «по известным адресам». И потому, когда нечто подобное со мной пытались проделать в театре, это было «артель – напрасный труд». Помню, я тогда позвонил Петру Антоновичу и сказал: «Пётр Антонович, вы меня выдрессировали! Всю жизнь буду стоять коленопреклоненным перед вами. Я понял, зачем вы это делали». Он хмыкнул: «Коля, видишь, как хорошо, что у тебя с психикой хорошо, что ты это понимаешь. Многие это не поняли».

Я вышел и станцевал Конферансье хорошо, настолько, насколько это можно сделать в 18 лет. На записи видно, что ребенок, конечно, еще мало что умеет, не понимает до конца, что делает. Но! Меня тогда по-настоящему спасла природная музыкальность и ноги, двигавшиеся как на шарнирах, способные делать все, что угодно.

8

В конце декабря в театре продолжались прогоны лондонских программ. В один из дней на Верхней сцене шла большая репетиция: акты «Спартака», «Спящей красавицы», «Лебединого озера», «Каменного цветка». Григорович сказал: «Мы проходим все, что положено, а потом „Ромео и Джульетту“ еще раз, для Цискаридзе!» Народ, конечно, обозлился – всем придется танцевать пятую сюиту специально для меня.

Доходит дело до «Ромео». Я станцевал вариацию, а в следующих сценах друзья Меркуцио меня поднимают и крутят и так и сяк, Меркуцио в тот момент мертвым притворяется. А в этих друзьях, как нарочно, набор из моих самых больших «доброжелателей». Двое из них неоднократно пытались показать партию Меркуцио руководству, но им даже репетиций никто не выписал по их неспособности. Тут-то они надо мной поиздевались от души. Щипали, тыкали ужасно больно, а мне-то положено изображать веселье.