Мой товарищ

— Ну ладно ж, расскажу я как-нибудь его матери, пусть-ка она разузнает, откуда это Федя ее сахар берет. Что ж это он делает, лиходей, а? Сахар-то он, поди, ворует у матери, а вас сладкой тюрей кормит? Никуда это не годится. Пусть-ка она трепку ему даст какую следует. Вы, наверно, уж не раз причащались у него, немало сахару сожрали?

— Мы каждый день причащаемся, — говорит ей Леник.

Легкий хотел тут же задать Лепику трепку, но нельзя было при матери, а после хоть он и поколотил брата, но было уже поздно…

В этот же день тетка Арина встретилась в поле с моей матерью и все ей рассказала, так что Легкий не успел даже предупредить меня…

Сижу я в хате вечерком, читаю книжку, поджидаю мать. Смотрю — бежит она шибко, точно на пожар спешит, влетает в хату, словно вихрь какой, бледная, сама не своя.

— Мам, ты что? — спрашиваю я ее, а сам испугался, думаю: что бы это такое случиться могло, что она даже в лице переменилась?

Ничего она мне не отвечает, а сразу к шкафу. Открывает дверку, хватает мешочек с сахаром… а он почти пуст. Ахнула она и метнулась к порогу, где у нас обычно веник стоит. Выхватила из веника три здоровенных прута, стащила меня за волосы с лавки, задрала рубашонку, спустила штаны, а голову в коленях зажала.

— Мам, прости! Милая, прости! — ору я изо всех сил.

А мать порет меня прутом и приговаривает:

— Вот тебе причасть! Вот тебе обедня! Вот тебе поп!

Ежели моя мать начнет хлестать, то милости не проси. Будет пороть до тех пор, пока руки не устанут. А после начнет плакать, жалеть, зачем так отхлестала. И оттого еще обидней делается.

Так было и сейчас.

Она отбросила один измочаленный прут, взяла другой, свежий, и опять пороть. Я ору изо всех сил, не столько от боли, сколько от ужаса. Мне хочется, чтобы порка поскорей кончилась. Но мать не в себе. Она тяжело дышит и продолжает меня стегать.

На мой крик прибегает бабка Алена, по прозвищу Милая, наша соседка, отцова родня. Она очень добрая, умная, всегда за нас, ребятишек, заступается, всегда нас жалеет.

А я уж и кричать перестал, охрип.

Бабка Алена схватила меня в охапку, отпихнула мать.

— Ты, знать, с ума сошла? Запороть ребенка хочешь, что ли? — говорит она строго и закрывает меня своими старыми, худыми руками от ударов прута. Распростерлась надо мной, словно наседка над цыпленком.

А мать опять порывается ко мне с прутом, ей кажется, что я еще не все получил, что следует.

— Пусти, баб, пусти! Я ему покажу, как попом быть! Я ему задам! Будет он у меня знать, как сахар трогать да чужих ребят тюрей кормить!

— Какой сахар? Какая тюря? — изумляется бабушка Милая.

— А вот какой… Видишь пустой мешок? А тут было пять фунтов почти, мы один раз только и попили чаю… Нет, дай я этого попа еще пороть буду. Пусть он всем расскажет, как попу влетело, пусть запомнит, какой сладкий сахар бывает!

— Будет, будет… Довольно! Постегала, и хватит. Ты погляди на спину-то, на ней места живого нот.

Мать заплакала.

— Самый любимый у меня сын, самый старший, самый смирный да тихонький был, и он сахар ворует! — голосит мать.

— Сама виновата, зачем приучала его к молитвам? Сама же хвалилась, что сынок твой до божественного охоч. Что он даже в Бацкено в церковь пешком ходит. Чего ж ты теперь плачешь? — говорит бабка Алена.

— Я теперь ему помолюсь! Я теперь пущу его в церковь!

— Я и сам не пойду в твою церковь! — кричу я, чувствуя, однако, что гроза миновала.

И в самом деле, досада взяла меня. И больше всего обиделся я на святого Семена — почему он не явился с неба, не заступился за меня? Ведь я, на него глядя, в пустыню с ребятами удрать хотел, чего ж он меня в обиду дал?

«Нет, не пойду я больше в пустыню, не хочу в святые», — думаю я всхлипывая.

Легкий услышал о моей беде на другой день и сразу же прибежал ко мне.

— Ну что, здорово тебе влетело? — спрашивает Легкий.

— Да, — отвечаю ему я. — Думал, и жив не буду.

— Сильнее, чем Василий Семеныч крапивой?

— Раз в пять сильнее.

Легкий задумался.

— Ну, теперь того не вернуть… Зато мы в пустыню все-таки уйдем! Идем сегодня же, вдвоем с тобой! Ребят я не возьму, я на них не надеюсь. Они еще есть захотят, плакать начнут. Лучше мы с тобой вдвоем пойдем.

— Легкий, может, бросим мы это дело? — говорю я.

— Бросить? Ну, уж нет! Раз она тебя так порола, мы должны удрать. Пусть они нас поищут, пусть по нас поплачут. А то моя мать тоже хороша. Твоя начала ей рассказывать, как она тебя порола, а моя знай поддакивает: так, говорит, и надо. Я не утерпел и говорю: «А тебе хорошо было, когда тебя маленькую стегали? Ты ни разу ни в чем не провинилась?» Так она как зачала меня драть, насилу я вырвался… Удерем сегодня же вечером.

— Нас все равно найдут скоро… Ты ведь говорил ребятам, что мы полезем на елку, говорил даже, где елка стоит. Вот они и расскажут, куда мы пошли, нас и найдут.

— Мы не туда пойдем, я уже об этом подумал. Мы пойдем на Гуляевы покосы. Там елки растут такие, что больше некуда!

— Ну что ж… пойдем, — соглашаюсь я, хотя уходить из дому мне совсем не хочется.