Мой товарищ

— Мы вороновские, из-за Десны.

Посыльщик хотел еще что-то сказать, но в это время завыл заводской гудок, и они освободили нам рабочие места. Ребята пошли в казарму, а мы остались возле машины. Легкий сел на ящичек возле окна с палкой в руках, которую мне передал сменившийся посыльщик. На двух рейках в окне машины уже лежала готовая к посылке в машину халява.

— Га-а-а-и-и-и-и-и-и! — раздался певучий голос по ту сторону нашей машины.

Легкий начинает крутить ручку колеса.

— Га-а-а-и-и-и-и-и! — снова тот же голос.

Легкий перестает вертеть.

Перед окном — промежуток между лавами, я кладу в него осторожно халяву. Но руки у меня почему-то так дрожат, что я чуть-чуть ее не раскокал. Халява хотя и большая, но очень тонкая и разрезана с одной стороны вдоль алмазом. Разбить ее проще простого. Хорошее бы у меня было начало, если бы я первую же халяву разбил!

— Га-а-а-а-а-и-и-и-и!

Какой красивый и певучий голос у нашего распущика! Жалко только, что нам не видно его самого.

Легкий снова налегает на мотыль, а я иду за следующей халявой, подношу ее к окну.

— Га-а-и-и-и-и-и!

Легкий останавливается, а я кладу новую халяву в машину на круг, между лавами.

— Пошла работа! — засмеялся Легкий. — Тебе не трудно, товарищ? — спрашивает он меня.

— Нет.

— Мне тоже не трудно, — говорит Легкий.

А на других машинах кричат другие распущики. Одни кричат певуче, протяжно, как наш, другие — отрывисто, словно подают команду, третьи стонут, словно нм больно.

И цех наш полон разноголосицы.

А тут еще девушки-подносчицы запели песню про несчастную любовь. Они подносят халявы ко всем машинам. Девушки все красивые и одеты по-городскому. Легкий смотрит на них и чему-то улыбается. К нашей машине подносили халявы две девушки. Одна высокая, худая, другая пониже и пополней. Они гораздо старше нас, им, наверно, годов по шестнадцати будет. И вот низенькая заметила, что Легкий усмехается, глядя на них.

— Зина, смотри-ка, на нашей машине две новые козюли появились, — говорит она подруге.

Удивительное дело: все заводские, мастера и подручные, почему-то нас, деревенских, называли козюлями, то есть змеями. А мы, в свою очередь, дразнили всех заводских душаками. Правда, все это без всякой злобы.

Легкому не понравилось, что девушка назвала нас козюлями, он рассердился на нее.

— Сама ты козюля, черт! — говорит он ей.

— Смотри-ка ты! Он еще лается, — засмеялась девушка.

— Ты сама первая начала, — отвечает ей Легкий.

— А ты чего смеешься, когда пялишь глаза на нас?

— А что ж мне, плакать прикажешь?

— Ну и зубы нечего скалить, верти знай вертушку!

— А ты знай таскай халявы!

К нам подошел мрачный на вид усач, посмотрел на нас мельком и начал считать переделы халяв, стоявшие возле нашей машины. Он взял листок-накладную, торчавший в крайней халяве первого передела, и так же молча ушел, как и появился.

— И-и-и-и-и-и-и-и! — поет наш соловей.

А на других машинах:

— О-о-о-о-о-о-о!.. О-о-о-о-о-о-о!

— Ай?.. Ай!..

— О-о!.. О-о!

— Э-э-э-э-э-э-э-э! Э-э-э-э-э!

— Ну-у! Ну-у!

— Дай!.. Дай!..

— А-а-а-а-а!.. А-а-а-а-а-а!

Передел кончился.

Я оставляю один промежек свободным и кричу так, как меня учил смотритель:

— Промежек! Передел кончился!

В ответ мне ни звука. Ну, думаю, я свое дело сделал, а они там как хотят.

— Гай! — раздалось отрывисто, точно лай собаки, с той стороны нашей машины, откуда все время мы слышали певучее «гаи».

Легкий вопросительно смотрит на меня, я — на него.

— Гай! — снова прорычал кто-то по ту сторону машины.

— Что такое? — недоумевает Легкий и не знает, что ему делать.

Несомненно, что это кричат на нашей машине и нам. Но кто? И надо ли ему подчиняться? Не знали мы, что старая смена распущиков ушла домой, а на их место заступила новая и новый передел уже будет выглаживать тот самый усач, который только что был возле нас и взял накладную из передела, и что он и его новый товарищ будут над нами хозяевами до четырех часов дня.

— Гай! Гай! Гай! Чертова козюля, я тебе сейчас морду всю побью! — орет кто-то на той стороне машины.

И прежде чем мы успели понять, в чем дело, из-за машины выскочил прежний усач, с мокрой и грязной тряпкой в руках, и начал хлестать Легкого прямо по голове и лицу. Хлестать и приговаривать:

— Гай, гай, козюля, гай! Я кому кричу «гай»? Ты зачем тут сидишь, а? Мух ловить?

Оказывается, теперь надо вертеть вертушку под новую команду. Легкий налег на мотыль, а усач побежал обратно. Но он не успел, видно, добежать до своего рабочего окна, а там надо было остановить машину, иначе лава пройдет мимо окна, а другой распущик, напарник этого, дал свою команду, чтоб Легкий перестал вертеть. Но у него тоже своя команда, не похожая на «гай». Он крикнул:

— Ой!

А Легкий знай крутит, знай крутит. Я не успеваю класть халявы в промежутки, он совсем ошалел.

— Стой, Легкий, стой! — кричу я ему.

Он остановился. Над нами хохочут наши соседи, работающие на других машинах, такие же ребятишки, как и мы. Но у них есть опыт, а у нас его еще нет. Усач и его товарищ показались из-за машины. Товарищ усача был высокий и худой, и лицо у него было доброе.

— Ты, мальчик, что, первый день работаешь? — спрашивает он Легкого.