Мой товарищ

— Да, — отвечает Легкий, не глядя на них.

— Ну ничего, все наладится! Нас тоже учили. Так вот знай: он будет кричать «гай», а я — «ой». Ты, значит, и прислушивайся к нашим голосам. А остальные тебя не касаются.

И они опять ушли на свои места.

У Легкого все лицо было в грязи, словно у поросенка, когда он вылезет из лужи. Он начал утираться рукавом зипуна, но от этого чище не стал. Мне было и жалко его и смех разбирал: больно уж он черный стал, словно трубочист. Но я все же сдержался, даже не усмехнулся ни разу. Зато девушки-подносчицы хохотали до упаду, глядя на него.

— Тебе больно, Легкий? — спрашиваю я его.

— Да нет, ничуть не больно. Но обидно, черт побери! Главное, ни за что отхлестал.

После мы узнали, что не один этот усатый любит хлестать вертунов и посыльщиков грязной тряпкой, а почти все распущики. У них в котле есть тряпки такие. Тряпка нужна им для охлаждения железного шеста, на котором насажена гладилка.

— Гай!..

Легкий начинает крутить.

— Гай!

Легкий останавливается, я кладу халяву.

— Гай!

Снова Легкий налегает на мотыль.

— Гай!

Стоп машина!

И работа опять пошла, как полагается.

Размеренно, почти через равные промежутки, покрикивают распущики на всех машинах, им в ответ погремливают шестерни колес.

Звенит где-то стекло.

Снова запели девушки.

Сначала это было для нас ново и все интересно, а потом стало казаться и скучным и однообразным.

Но вот открылась дверь возле нашей машины, и в цех вошел человек небольшого роста и с такими пушистыми усами, каких мы в жизни ни у кого не видывали! Он был одет в дорогое драповое пальто с серым каракулевым воротником и в такой же, под цвет воротника, каракулевой шапке, с очками в золотой оправе, с палкой-костылем на руке. На ногах у него были боты. Он вошел быстро и быстро зашагал по направлению к ванной печи. И тотчас же раздалось в цеху хором:

— Вот… он! Идет! Костыль! Ать! Два! Ать! Два!

Человек в золотых очках фыркнул, как кот, и вихрем пронесся к ванне — кричали где-то там. Но, когда он приблизился к ванне, там все затихло. Зато позади него, на всех распускных машинах, раздалось такое же хоровое:

— Костыль! Идет! Вот! Он! Ать! Два!

Кричали все распущики, хотя они и не видели его; кричали вертуны и посыльщики; даже девушки-подносчицы кричали вместе со всеми. Но кричали так, что никак нельзя было понять, кто же кричит. Все кричавшие не смотрели на человека в золотых очках, а занимались каждый своим делом. Человек в золотых очках метнулся назад, а крики начались снова на ванне. Он и сам что-то кричал, кому-то грозил палкой-костылем, а потом скрылся в конторе смотрителя. По цеху, как гром, прокатился хохот.

Мы с Легким ничего не понимали. Для нас ясно было одно: человек в золотых очках — барин, какой-то большой начальник на заводе. Как же посмели смеяться над ним даже такие ребята, как мы с Легким?

— Кто это такой? — спрашиваю я у посыльщика, работающего на соседней машине.

— Это инженер-химик Шварц, по прозвищу Костыль, заведующий производством.

— А почему же над ним смеются?

— А потому, что он вредный: штрафовать любит рабочих ни за что ни про что.

— Вот это уже интересно, — засмеялся Легкий, забыв про недавнюю свою беду.

Мне хотелось есть. Я спросил у соседа, как мне испечь картошку в машине.

— Очень просто. Вон видишь дверку сбоку в вашей машине? Открой ее, подлезь туда и положи картошку возле кожуха, откуда огонь идет к распущику. Живо испечется!

В машине было так жарко и душно, что там и вола можно зажарить, а не только что картошку испечь. Приторно пахло маслом от шестерни. Я поскорей положил, выбрался оттуда и снова стал на свой пост.

— Гай!.. Гай!

Дверь опять открывается, и в цех входит огромный человек в голубой шинели с серебряными погонами на плечах, в серой каракулевой папахе с кокардой, в лакированных сапогах. Мы онемели от изумления.

«Да ведь это тот самый начальник конных жандармов, что приезжали к нам в деревню в пятом году!» — думаю я, глядя на него.

И Легкий признал его.

— Он самый, — шепчет мне Легкий.

А Маурин, бывший командир жандармов, теперь управляющий Ивотским заводом, медленно шел по цеху, как король. И уже на него не кричали, как на Костыля, наоборот — все притихли и только смотрели на него исподлобья.

— Выслужил себе должность, собака! — сплюнул Легкий.

Маурин прошел к ванне, постоял там, потом скрылся где-то в глубине цеха.

— Гай!.. Гай!.. — кричит наш распущик.

И тут со мной произошла беда. Я стал брать очередную халяву, чтобы поднести ее к машине, а край ее отломился, она грохнулась о кирпичный пол и разлетелась вдребезги. И тотчас же к нам выскочил наш распущик, усач с грязной тряпкой в руке.

— Ты зачем халяву разбил, а? — грозно спрашивает он.

— Я… я ее не… бил… Она сама разбилась, — боязливо отвечаю я.

— Сама? Так вот же тебе, чтоб она сама не билась!

И грязная тряпка хлестнула меня по глазам.

Я съежился, ожидая новых ударов, но тут случилось такое, чего никто не ожидал.

Легкий сорвался с места, быстро подскочил сзади к распущику, сделал ему подножку, и усач полетел на пол как подкошенный. А тряпка очутилась в руках у Легкого и пошла хлестать по лицу самого усача.