Мой товарищ

Были у нас и другие ребята в школе, чем-нибудь да примечательные, так что Вася Легкий ничем не выделялся, наоборот — он в школе был скромней скромного.

Чему мы учились в школе?

Прежде всего читать, писать и задачи решать. Задачи даже в третьем классе были несложные, и мы пробовали сами сочинять потруднее.

Чтение также не было трудным. Мы проходили в первом классе только букварь, во втором — первую книгу для чтения, а в третьем — вторую. Некоторым этого было мало, и они брали книжки для чтения из школьной библиотеки. Библиотечка была маленькая, она вся помещалась в небольшом шкафу. Книги в ней всё больше про святых и преподобных — школа-то наша была церковноприходская, подчинялась попам и архиерею. И главным предметом у нас в школе считался церковнославянский язык, на котором были написаны все церковные книги.

Вот этот церковнославянский язык и был мукой для большинства ребят. Ведь надо было не только понять церковнославянскую азбуку и научиться читать псалтырь и другие священные книги, смысл которых нам не был ясен, но нас заставляли еще заучивать наизусть молитвы, малопонятные для нас тропари и кондаки, учили петь, как поют в церкви дьячки и певчие.

В классе я один из первых учеников. Пожалуй, был бы самый первый, как Тимоха Козиная Смерть, если бы не чистописание. Чистописание у нас в школе также было на первом месте, учительница старалась научить нас писать чисто и красиво, и вот тут-то у меня ничего путного и не получалось. Не давался мне красивый почерк, да и только!

А тут еще я занялся другим делом — начал рисовать.

В те годы в школе рисование не только не преподавалось, а считалось баловством, но все же находились ученики, которые любили рисовать. Таким у нас был Паша Желтов из Свиридовой хутори. Как он научился этому, у кого, я до сих пор понять не могу, но, когда мне показали его рисунки, я потерял покой. Мне показалось просто чудом, что можно нарисовать самому такие картинки.

И я начал учиться рисовать сам.

Но вот беда: где взять бумагу для рисования? В лавках продавалась писчая бумага, но линованная, да и стоила она не дешево — копейка лист. Копейку у отца попросить на бумагу я боялся и начал вырывать листы из тетради. Мне казалось, что учительница не заметит этого. Она сначала и не замечала. Я разрисовал все два листа с обеих сторон и в новой тетради снова выкрал два листа.

Так оно и пошло.

— Почему у тебя тетрадь раньше всех кончается? — спросила меня как-то учительница.

— Я не знаю, — отвечаю я ей.

— Как это ты не знаешь? Ведь я выдавала всем тетради в один и тот же день, у всех еще есть на чем писать, а у тебя кончилась. И это который, уже раз. Нет, тут что-то не так. А ну-ка, дай мне свою старую тетрадь!

Я подал ей исписанную тетрадь. Сердце у меня колотилось — надвигалась гроза.

Учительница взяла тетрадь и быстро-быстро перелистала се:

— А где еще два листа?

— Каких?

— Таких, какие были в тетради. В тетрадях шестнадцать листов, а в твоей почему-то только четырнадцать.

Глаза учительницы мечут на меня искры, она уже чует неладное, но не знает еще, в чем дело. Будь на моем месте кто другой, она просто решила бы, что тут самое обыкновенное озорство. Но я-то у ней на хорошем счету, не озорник, смирный и способный ученик! И вот она недоумевает, ради чего я вырываю листы из тетрадей.

— Я не знаю, Варвара Павловна… Может быть, мне такие тетрадки попадаются — по четырнадцать листов.

Ох, как трудно врать, особенно когда на тебя смотрят пронзительные глаза! Вся школа, замерев, ждет, чем кончится этот разговор?

— Ну? — притворно удивляется учительница. — Значит, тебе каждый раз попадаются тетради по четырнадцать листов?

Я молчу.

— Нет, ты мне сейчас же скажи, зачем ты вырываешь листы из тетрадей.

Я нем как рыба.

— Он рисует на них картинки, — говорит Степка Катрос, тот самый, который книжки Фанаса Горшкова под сараем нашел.

— Картинки? Какие картинки?

— Они у него в сумке, — отвечает Степка Варваре Павловне.

Учительница летит к нашей парте, достает мою сумку, теребит ее, и рисунки веером падают на парту и на пол. Меня душит злоба на Степку Катроса. Ведь он не первый раз выдает меня, да и не одного меня — он выдал многих наших ребят. У него прямо страсть какая-то к ябедничеству, словно его за язык кто тянет. Мы ему за это вторую кличку дали — Ябедник.

«Ябедник, ябедник!» — ругаю я про себя Катроса.

Учительница вернулась к своему столу и начала что-то писать.

— Вот эту записку отнесешь своему отцу, — сказала она.

Я стою, заливаюсь слезами: дома ожидает меня хорошая трепка…

Степке Катросу в тот день тоже влетело — от ребят — за его предательство. Эх, и всыпали же ему!..

У меня все же редко бывали нелады с Варварой Павловной. После случая с тетрадками она только два раза была недовольна мной. Один раз вот за что.

Варвара Павловна боялась ночевать одна: школа стояла на кладбище. Однажды школьная сторожиха Наташка отпросилась погулять на свадьбу у своей родственницы, и учительница, посмотрев на всех нас внимательно, сказала мне:

— Ты, Федя, придешь сегодня в школу ночевать.