Мой товарищ

— Прочтет слов пять, а сам: «Га-га-га-га-га! О-о, хо-хо-хо!» Ржет так, что стекла в окнах дрожат. Ну, а я тоже хохочу, только не над пьесой, а над ним. А он этого не понимает. Но баранки, селедка и конфеты у него очень вкусные, и дома он совсем другой, чем в школе.

Меня заинтересовало, что же это за пьесу читает Телячья Голова и почему он так хохочет. И, хотя мне страшновато было, я согласился, чтоб Легкий спросил про меня.

Легкий на другой же день прибежал ко мне:

— Пойдем! Он и словечка не сказал против, наоборот, говорит: «Пусть приходит, раз он твой друг».

Вечером мы пошли в школу.

Я все же трусил, идя к грозному Телячьей Голове. А вдруг да накатит на него блажь? «Дай-ка, — скажет, — я угощу этого друга „чайком“, каким всех сорванцов потчую». Что тогда?

Но все мои страхи оказались напрасными: Телячья Голова встретил нас спокойно и даже по-своему ласково.

Я робко поздоровался с ним.

— Здравствуй, здравствуй, — буркнул он мне в ответ и приказал нам: — Раздевайтесь.

Мы сняли свои зипунки, положили их в уголок за печку. На столе уже стоял самовар, на тарелке лежала нарезанная селедка, — и какая селедка! Я такой сроду не видел. Большая, как хорошая щука, а жир с нее так и сочится.

— Это настоящий залом, самая лучшая на свете селедка, — шепотком поясняет мне Легкий.

В корзинке лежали хлеб и баранки, в вазочке — конфеты.

— Прошу! — говорит Телячья Голова.

Мы если за стол. Легкий — смело, как за свой собственный, я — робко. Телячья Голова выдул стаканов десять, а Легкий больше четырех чашек не мог одолеть.

— Ну, а теперь можно и на боковую, — говорит учитель, когда мы поели и всё убрали со стола. — Почитаем немножко — и спать. Утро вечера мудренее.

Мы с Легким захватили свои зипунки и мигом очутились на печке, а Телячья Голова развалился на лежанке возле печи. В руках у него была книжка.

— Ну, слушайте внимательно да вникайте в смысл, — говорит он нам.

И начал читать.

Я с первых же слов узнал пьесу: «Недоросль» Фонвизина.

Телячья Голова не прочел и десяти слов, как его начал душить хохот. Хохотал он дико, корчась и икая. От восторга он даже ноги задирал кверху. Легкий делал то же самое и толкал меня в бок — дескать, хохочи и ты и ноги задирай, не задаром же ты лопал его селедку и чай с баранками. Я старался не отстать от них, но мне было странно, что учитель — и вдруг так ведет себя. И что он смеется над Митрофанушкой Простаковым? Ведь он и сам недоросль, недоучка. Неужто ему это в голову не приходит?

Наконец Телячья Голова отложил книгу в сторону и сказал:

— Хватит! Хорошего понемножку. Завтра дочитаем.

И погасил лампу. Но и в темноте он не сразу успокоился: его нет-нет, да прорывало.

Раза три или четыре подряд ходили мы с Легким к Телячьей Голове, и каждый вечер он читал нам «Недоросля».

А потом мать сказала:

— Хватит, Федя, больше я тебя не пущу. Мне в хате без тебя одной с маленькими самой страшно ночевать, и ты у нас теперь за старшего, за хозяина в семье, отца-то нынче дома нет, он в Ивоте работает на ремонте.

И не пустила меня больше к учителю.

Но эти ночевки и чтение «Недоросля» не прошли для меня даром. Мне втемяшилось в голову самому написать пьесу и дать ее Телячьей Голове прочитать, пусть он и над моей так похохочет, как над «Недорослем» Фонвизина. А уж у меня так устроена голова, что, если в нее запало что, не скоро оттуда вышибешь.

Написать пьесу… А какую? Пьесы бывают разные. Это я хорошо знал, я немало уже прочитал книг.

И о чем писать?

Ясное дело — про господ! Ведь пьесы, которые я читал, всё больше были про господ. И я напишу про них…

Продал я две пары лаптей, купил две тетради и начал писать.

Я задумал комедию, смешную пьесу в двух действиях, под названием «Неудача Соломкина».

Один барин, по фамилии Соломкнн, влюбляется в молодую барышню, сватается к ней, ему — отказ. Хотя он и богач, но старый и некрасивый, а она молодая и красивая. Однажды ему приснилось, будто бы невеста соглашается выйти за него замуж. Он снова сватается, а ему опять от ворот поворот!..

В три вечера пьеса была готова, и я понес ее к Легкому, чтобы тот передал Телячьей Голове.

Легкий удивился:

— Ты сам написал?

— Да, — говорю. — Дай почитать Телячьей Голове и скажи потом, здорово ли он над ней смеялся.

Легкий унес мою пьесу в школу.

Прошло дней пять или шесть, с Легким мы виделись каждый день, и каждый день я его спрашивал, читает ли учитель мою пьесу, хохочет ли. И каждый раз он мне отвечал, что при нем учитель пьесу не читал, что он эти дни даже «Недоросль» не трогал, молчит все что-то.

Я начал беспокоиться, говорю Легкому:

— Он, наверно, и не будет читать, возьми лучше обратно.

— Ладно, я ему напомню.

Наконец Телячья Голова велел мне прийти к нему, он сам хотел поговорить со мною.

Я почувствовал тут что-то неладное. И пошел с Легким в школу.

Телячья Голова встретил нас мрачно. Он загадочно посмотрел на меня своими бычьими глазами и сказал:

— Ну, прочел я твою галиматью. И знаешь что я тебе скажу… Твой отец чем занимается?

— Летом — в каменщиках, зимой — в дровосеках.