Мой век

И вот с Колькой Филипповым шагаем уже по петрозаводскому тракту навстречу своему будущему. Августовское солнце не очень-то греет, земля холодная, а мы идем босиком — сапоги, связанные за ушки, висят сзади на палочке, перекинутой через плечо, — новые, жаль марать в дорожной грязи. Пришли в город довольно поздно. Переночевали на Голиковке у родственницы Николая. Худенькая, недавно, как сразу выяснилось, овдовевшая женщина приветливо встретила нас, накормила вкусным супом, угостила мягкой булкой со сливочным маслом. А вечером показала нам, где семилетняя школа. Мы с любопытством разглядывали большое двухэтажное здание, обшитое вагонкой и выкрашенное в зеленый цвет. Оно одиноко стояло на берегу шумливой Лососинки. В больших темных окнах его лениво переливались красные отсветы закатывающегося солнца. В здание не зашли, не посмели — поздно уже. На второй день утром явились еще в восьмом часу. Несмотря на раннее время, школа уже гудела, звенела, вскрикивала десятками голосов. Чисто одетые белолицые мальчишки и девчонки носились по лестницам, коридорам, выбегали на улицу в сквер перед школой, толкали друг друга, боролись. Мы с Николаем, коричневые от загара, в пиджаках и штанах из чертовой кожи, в смазных сапогах, робко жались к дверям одного из классов и с нетерпением ожидали, когда же наконец утихомирят, посадят за парты всю эту ораву.

Раздался звонок. Начались испытания. Они продолжались три дня. Я выдержал их по всем четырем предметам — русскому языку — устно и письменно, арифметике письменно, ботанике и обществоведению устно. Меня зачислили в пятый класс третьей петрозаводской семилетней школы. Стали пятиклассниками и еще 33 человека, в том числе и Коля Филиппов, а 60 были отсеяны. Мне было жаль отсеянных ребятишек. Вчера прямо-таки бесновались, казалось, не унять, а сегодня расходятся по домам притихшие, опечаленные.

В третьей семилетке были опытные учителя. Математик Василий Дмитриевич Сидоров — однорукий, строгий, красивый старик с шапкой белоснежных волос — при первой же встрече сказал нам:

— Итак, начинаем. Времени у нас мало. Достаньте тетради — и за работу.

Мы достали тетради, склонились над ними и до звонка не поднимали головы, записывали всё, что диктовал учитель, боялись что-либо пропустить — всё было важно, ново, интересно. В такой же атмосфере деловитости и увлеченности уроки математики проходили на протяжении всех трех лет, и у нас не было неуспевающих по этому предмету.

Тимофей Петрович Титов — молодой еще, всегда отлично, со вкусом одетый, на каждом уроке открывал перед нами всё новые и новые чудеса химических превращений. Мы слушали его с наслаждением, и многим хотелось стать химиками.

А после уроков учительницы по ботанике Марии Григорьевны Осмоловской, особенно после экскурсий с нею за город, на живую природу, где тихим ласковым голосом она увлекательно рассказывала о незаметных или давно примелькавшихся растениях, мы готовы были посвятить себя ботанике. А школьницы хотели бы быть такими же красивыми и дородными, как Мария Григорьевна — темноволосая, смуглая женщина высокого роста.

Преподавательницы русского языка и литературы Ольга Владимировна Остроумова и Екатерина Борисовна Беляева учили нас не только грамотно писать, больше читать, но и сочинять. Мне нравилось писать на темы по своему выбору. Однажды сочинил рассказ о том, как мы с дядей Роговым ездили на рыбную ловлю, какое красивое было озеро в летнюю светлую ночь, как трепетали в мерде окуни. Ольге Владимировне рассказ понравился, она вслух прочитала его перед классом. Я утаил, что неравнодушен к литературе, что уже в начальной школе писал стихи и сейчас усердно пишу их. Дважды — на общешкольном вечере, устроенном ячейкой МОПРа, и на торжественном собрании, посвященном очередной годовщине Парижской Коммуны, — отважился даже прочитать собственные сочинения, разумеется, не сказав, что это мои стихи.

Был в школе еще один, может, самый большой энтузиаст своего дела — учитель музыки Аркадий Григорьевич Горш. Как он хотел, чтобы дети научились понимать музыку и полюбили ее! И как сокрушался, как страдал оттого, что лишь отдельные ребята проявляли к ней интерес. Высокий, слегка сутуловатый, бедно одетый бородач из интеллигентов, он величественно входил в класс, прижав к груди скрипку. Его встречали шумом. Однако он начинал урок. Но не всегда это удавалось. Когда занятие срывалось, Горш, воздев руки, со слезами на глазах, гневно кричал:

— Невежды вы! Как будете жить без музыки? Нищими! Нищие духом!

До школьников глубокий смысл этих справедливых слов не доходил. Директор же школы и завуч хорошо понимали их, но не считали нужным активно вмешиваться, считали музыку второстепенным предметом. Такое странное и ничем не оправданное отношение к музыке сохраняется в нашей школе до сих пор.