Мой век

Прошло два или три дня. Однажды утром приоткрылась дверь в комнату, где работали все четыре сотрудника нашего отдела, и в нее просунулась рыжая борода, спустя секунду встал на пороге и ее хозяин — Зинков. Он поздоровался со всеми сразу, прошел к моему столу. Я предложил ему сесть. Отказался. Стоя произнес такой приблизительно монолог:

— Что же это, милый человек, обидел своего брата — такого же начальника лесопункта, каким был сам. Правда, был да весь сплыл — сбежал — в конторе-то тепло и не опасно. Но все же нашего сухого хлеба попробовал. Приехал и ни гу-гу. Ходил, улыбался, а в кармане — кукиш. Нехорошо, товарищ. Да если бы ты сказал, я бы тебе выкричал все свои боли. Аж поплакали бы вместе. А ты: «Попробуйте не удивиться». Ишь мудрец! В леспромхозе не очень-то будут пробовать. Возьмут да выкинут к чертовой матери — вот и всё удивление.

— Вас не за что выкидывать, — сказал я, — пойдемте вместе в леспромхоз.

Зинков сердито отказался.

— Не нужно, не трудись. Сам за себя постою. Прощай.

Зинков ушел.

Он остался начальником лесопункта. Потом работал в леспромхозе, в тресте. Стал писать в газету. Свои материалы — нешаблонные, нестандартные, точные — присылал только лично на мое имя. Я всегда сам посылал их в набор.

Мы никогда больше не виделись. Иногда разговаривали по телефону. Зинков не раз обещал зайти в редакцию, но так и не собрался. Давно уже нет его в живых.

Вскоре после деревянской поездки была другая — на Кемскую запань. Тема ее возникла внезапно. Этому предшествовала целая история. Летом 1932 года в Кемь приезжала английская журналистка. Она нашла здесь словоохотливого соловецкого монаха, которому, признаться, было что рассказать. На основе рассказа выходца из Соловков и собственных наблюдений журналистка написала очерк, который был опубликован в газете «Таймс» под заголовком «Город, в котором не смеются». Конечно, очерк не был лишен правды, но была в нем и откровенная ложь, и издевка над нашими людьми, и безмерное английское высокомерие. «Красная Карелия» решила дать публичный ответ достопочтенному «Таймсу». Подготовить его взялся один из лучших наших журналистов, заведующий партийным отделом редакции Илья Гроссман. Он выехал в Кемь, собрал материал, подготовил его для печати и на месте, в Кеми, даже смакетировал газетную полосу под шапкой «Большой Лондон и маленькая Кемь». С этой полосой пошел в Кемскую запань, чтобы проверить ее на сплавщиках. Сплавщики не возражали против того, что написано: надо буржуям поддать, раз обижают, но и о запани забывать нельзя — плохо с пищей, спецодежды не дают, да и вся работа срывается. Не будет перемен, Кемский лесозавод останется без сырья.

Гроссман и сам заметил: дела в запани идут ни шатко ни валко. Пообещал сплавщикам написать об этом в «Красной Карелии» и слово свое сдержал. В газете появилась его острейшая корреспонденция о том, что Кемский лесосплав находится под прямой угрозой срыва. Редакция решила взять запань под ежедневный контроль. На прорыв послали меня. Я должен был в духе выступления Гроссмана каждый день бомбить все, что мешало работе сплавщиков. И я бомбил. Руководители запани избегали встреч со мной. Я писал о том, что видел своими глазами, и, как правило, попадал в точку.

Я понимал: на запани есть люди, которые любовью ко мне не пылают. Поэтому серьезно отнесся к предупреждению уполномоченного «Кареллеса» — старика Емельяныча, с которым жили в одной комнате леспромхозовского дома приезжих.

Однажды я возвратился домой позже обычного. Емельяныч встревоженно спросил:

— Прямо с запани?

— Прямо.

— Так ведь тьма кромешная.

— Кромешная.

В городе не горел ни один фонарь. Не было света и в окнах домов — люди жили со свечами. Приходилось ходить ощупью, с опаской. Но особенно неприятно и опасно было переезжать в темноте через бурную Кемь — из запани в город можно было попасть только на лодке.

Емельяныч строго наказал переезжать реку только на свету. В темноте-то, что ни случится, концы в воду. Тут всякое бывало!

Я прислушался к совету опытного человека, стал осторожнее. Обошлось.