Мои воспоминания. Часть 2. Скитаясь и странствуя.

Валятся мужчины на женщин и наоборот – крики, стоны. На меня кто-то свалился головой вниз. Он ударился головой, а я – сердцем. Плачут женщины, кряхтят мужчины. Извозчик же особенно кряхтит над своим тяжким убытком. Он подождал, пока все немного успокоились и сказал тоном помягче:

"Господа, прошу вас, помогите мне снять сломанное колесо с фургона. Придётся его отнести в починку... в ближайшую деревню".

Пассажиры жалуются:

"Мы измученные, разбитые поездкой и паденьем, некормленные, не напоенные, нет у нас силы помогать".

Извозчик взмолился:

"Будьте милосердны, мне ещё ехать и ехать со своими лошадьми. Боюсь, что не вернусь до субботы домой".

Ладно – что делать. Взялись все за колесо. Но слишком тяжело. Что делать? Извозчик предлагает стащить по одному железные прутья и другую тяжёлую кладь, чтобы легче было снять колесо. Так и сделали. Извозчик ушёл с колесом, оставив нас на пустой дороге с фургоном, с лошадьми, как робинзонов на острове.

Остаться на всю ночь в поле, в холоде и в темноте, без еды и питья, как в пустыне – не самая приятная вещь. Уже третьи сутки мы едем! А люди - какая мешанина - ничего общего друг с другом, как товар в магазине, смотреть друг на друга не можем.

Ночь показалась такой долгой, как еврейский галут. Понемногу, словно через силу, стало светать, а извозчика с колесом всё нет. Ни ответа, ни привета. Тут я подал голос:

«Евреи, что нам сидеть здесь, в этом фургоне, без еды и питья? Кто со мной идёт искать извозчика?»

Вызвались «охотники», и мы пошли в ближайшую деревню. Спрашиваем, не появлялся ли извозчик с колесом. Отвечают, что не застав кузнеца, извозчик пошёл в другую деревню.

Мы тоже туда потащились и, слава Богу, нашли его там у кузнеца. Только в четыре утра колесо было готово. Вернувшись к фургону, застали стариков и женщин в слезах – им стало дурно от голода. Больше суток уже не было ничего во рту - ни еды, ни питья! Шесть душ, убитых такими неприятностями, потащились в Белосток пешком – за пять вёрст. После всех мучений мы тоже, наконец, едва дотащились. Милая поездка заняла больше четырёх суток!

Я пришёл к тёте совсем разбитый, не чувствуя ни рук, ни ног. Тётя испугалась, решила, что я болен.

«Что с тобой, Хацкеле, - всплеснула она руками, - я позову доктора». Я говорю:

«Не надо никакого доктора. Я здоров. Но, тётушка, поездка меня доконала».

Похож я был на чёрта. Тётя, очень добросердечная, сильно из-за меня переживала. Два дня я пролежал разбитый в постели, не чувствуя ни рук, ни ног. Немного поправившись, я ей рассказал, как ехал в Белосток, и попросил придумать для меня какое-то занятие. Сказал, что хотел бы здесь устроиться, и думаю, она могла бы мне в этом помочь. О своём стремлении к Хаскале я промолчал. Тут же ляпнуть про Хаскалу перед такой богобоязненной еврейкой было бы глупо. Просвещённых людей моя добрая и богобоязненная тётка считала настоящими гоями и плохими людьми. Она мне намекнула, что такие дела не делаются быстро. Сначала пишут письмо и спрашивают, стоит ли приехать, найдётся ли какое-то дело. Но теперь, конечно, уже поздно говорить.

«Раз ты уже здесь, будь у меня и успокойся, а что касается дела, то с этим хуже. Для дела надо иметь несколько тысяч рублей, которых у тебя нет. Получить какую-то должность – тоже трудно. Ты – молодой человек, только что от Гемары. Никто тебя не знает, и ты никого не знаешь. Кстати, не знаешь ни польского, ни русского. Кроме, как на совсем маленькую должность, рассчитывать ни на что нельзя. Но ничего – не падай духом, Господь поможет.

Тётя говорила долго, но я думал совсем о другом.

После выходного, помнится, я отправился к казённому раввину с письмом от Бергзона. Прочитав письмо, он меня принял приветливо и попросил прийти к нему во вторник. Он должен поговорить с Хальберштамом и надеется, что я добьюсь своей цели. Я вернулся домой в более весёлом настроении.

Во вторник я пришёл к казённому раввину снова. Он мне тут же сообщил хорошую новость: Хальберштам готов меня поддерживать до конца ученья и приглашает к нему прийти. При личном знакомстве обдумаем вместе, как организовать моё учение. Можно себе представить, как я обрадовался, добившись сразу же своей цели! Пришёл к тёте, сияя от счастья. Решил – пусть она знает, что я собрался учиться. Для неё это – скверна, подобная свинине. Но ничего, думал я - вот кончу учиться - она же будет рада. Даже и фанатичные евреи ценят докторов, адвокатов и инженеров с дипломами - ещё как ценят! И даже им завидуют. Ненавидят они только образованных нищих, не имеющих никаких дипломов. Таких они считают апикойресами и чем ни попало на свете.

И я ей просто рассказал, как я познакомился с казённым раввином, для чего мне нужно это знакомство, и как раввин представит меня местному богатому маскилю, который мне поможет, укажет путь к образованию, и т.д.

Новость была для неё, как нож в сердце: «А-а, - вскинулась она, - так это казённый раввин с Хальберштамом собираются тебе помочь! Эти бездельники, апикойресы, сбивающие молодёжь с пути, загубившие весь Белосток! Ой, гвалт!»