Мои воспоминания. Часть 2. Скитаясь и странствуя.

И она всё больше расходилась. К тому же, я получил в субботу от своей жены очень грустное письмо – о том, как отец на неё сердит, что она отпустила меня в Белосток, этот безбожный город. Он боится, как бы я там не сошёл с пути истинного. Он - в полном отчаянии, ходит совсем потерянный и убеждает жену вернуть меня назад в Вахновичи.

Он даже обратился за помощью к моей матери, с которой вообще никогда ни о чём не советовался, решив с её помощью устроить так, чтобы моя жена привезла меня из Белостока назад в деревню. Он рассказал маме об этом Хальберштаме, «большом апикойресе», швыряющем деньгами ради того, чтобы превратить всех белостокских молодых людей в апикойресов. Это привело уже к сотням разводов. Поэтому он очень беспокоится, чтобы Хацкель не стал апикойресом.

«Ты же знаешь Хацкеля, - внушал он ей, - он всегда любил задавать вопросы, даже и о таких высоких предметах, как вера. Не хватает только, чтобы он познакомился с Хальберштамом! Хацкель уже сейчас наполовину апикойрес, до всего докапывается, и Хальберштам как раз таких ищет, как Хацкель. Виновата его жена – барыней стала. Не хочет держать шинок или аренду. У меня сердце дрожит. Нельзя отпускать молодого человека в безбожный город. Это – отрава. Нельзя».

Конечно, он так специально говорил, имея дело с женщиной.

«Поэтому – мой совет: ты должна так повлиять на его молодую жену, чтобы она его привезла обратно. Ничего – если жена захочет, она это сделает».

Грубо себя вести с невесткой мой деликатный отец не мог. И он теперь, ради веры и еврейства этот кусок работы поручил моей матери. И моя мать – пусть будет ей светлый рай – таки постаралась.

Понятно, что я тут же получил большое письмо, в котором моя жена подробно описывала все несчастья и беды, которые ей достаются дома.

На мой глупый мозг письмо это произвело большое впечатление. Я так побледнел, что тётя даже испугалась и Бог знает, что подумала. Я дал ей письмо, и пока она его читала, на лице у неё появилась улыбка. Она поняла, что в письме заключено такое лекарство, которое приведёт меня из Белостока назад домой.

И это письмо помешало моим надеждам, моей единственной цели. Был я очень молод и очень глуп и гордо решил, что должен отбросить все свои прекрасные фантазии об образовании, учении, дипломах. Пусть всё идёт, как идёт. Всё пропало. Я не могу и не смею убивать человека. А жена моя там погибнет. Я должен вернуться домой. Я больше не увижу ни раввина, ни Хальберштейна.

Да, я еду домой.

Я написал раввину письмо на святом языке. Поскольку, - так я начал письмо, - мой отец очень болен (снова ложь), я вынужден как можно быстрее уехать и даже не имею времени с ним попрощаться. Крайне благодарен за его доброту и никогда, никогда его не забуду.

После письма я почувствовал реакцию: с чем я вернусь домой? Какой удар по моим надеждам, и я такой разбитый. Мне, разбитому, было просто физически трудно сразу ехать домой. Тётка, довольная благополучным концом, всё же видела моё состояние и таки меня удержала:

«Успокойся, - внушала она мне, заглядывая мне в глаза, - успокойся, успеешь уехать». И я продолжал сидеть у тёти и слушать её истории – старые истории о магазине, стоявшем в самом центре рынка, о её муже, очень достойном еврее, о приезжавших к ней в гости раввинах - каждый оставался у неё на обед, а обеды у неё были изобильные, отчего она получала большое удовольствие. И всех раввинов она знала, была в курсе всех их дел, с которыми они приезжали в Белосток.

Однажды она пришла заплаканная. Я испугался:

«Тётя, что такое?»

«Как же так, - отвечала она со слезами, - В Белосток приехал реб Айзл, слонимский раввин, я у него была, просила прийти на обед, и он мне отказал... А ведь я - дочка реб Лейзера из Гродно, и с такой роднёй, как внук реб Хилеля, реб Ехезкель, реб Залман, реб Хаим Воложинер... ай-яй-яй – не гоже ему не приходить ко мне на обед!...»

Не в силах видеть её горя, я сказал, что готов пойти и спросить реб Айзеля, в чём причина его отказа у неё обедать. Ей это понравилось:

"Пойди, пойди, дитя моё!..."

Я пошёл и спросил, отчего он огорчает дочь реб Лейзера, отказываясь прийти к ней обедать.

Раби мне спокойно ответил:

«Она-таки дочь святых родителей и очень умная и набожная женщина, но я ни к кому не хожу обедать. Там, где я остановился, там и ем».

«Но если женщина, - сказал я, - так переживает, что вы не приходите, и даже плачет..."

«Женщины, моё дитя, имеют большую силу. С помощью слёз они правят мужчинами. Она таки плачет? Ну, так скажи своей тётушке, чтобы не плакала. Я к ней завтра приду на ужин».

Я это передал тётушке, и она была вне себя от счастья. Сам великий реб Айзель, слонимский раввин, к ней пожалует!

Ещё раньше, до письма моей жены, тётя послала письмо одному нашему родственнику, спрашивая, не найдётся ли для меня какой-то должности. И как раз пришёл ответ. Родственник писал, что ему нужен бухгалтер, и спрашивал, знаком ли я с бухгалтерией. Если да, то чтобы сразу приехал. Также месяца через три ему понадобится делопроизводитель, по случаю отъезда его делопроизводителя.