Мои воспоминания. Том 1. 1813-1842 гг.

Тут кто? Греч, нахал в натуре,
Из чужих лохмотьев сшит,
Он цыган в литературе,
А в торговле книжный жид.
Вспоминая о прошедшем,
Все дивлюся я тому,

Да зачем он в сумасшедшем,
Не в смирительном дому?{388}

Тут кто? Гречева собака

Увязалась как-то с ним,
То Булгарин забияка,
С рылом мосичьим своим{389}.
Но на чем же он помешан?

Совесть ум убила в нем;
Все боится быть повешен
Или высечен кнутом{390}.

На этом Воейков остановился; когда говорили ему, что есть еще несколько стихов о Булгарине, он уверял противное, но наконец согласился исполнить общее требование и прочел следующие стихи:

Сабля в петле, а французский
Крест зачем же он забыл?

Ведь его он кровью русской
И предательством купил{391}.

Как нарочно в этот день Булгарин в петлице фрака имел Анненскую саблю, а французского креста на нем не было.

Последние стихи, прочтенные Воейковым, были про Полевого:

Он благороден, как Булгарин,
Он бескорыстен так, как Греч{392}

.

Эта сцена разнеслась по городу и дошла до Императора, который был ею недоволен, что, как говорили, и выразил Жуковскому.

Еще в 1829 г. во многих журналах стихотворения Пушкина подвергались брани, а в некоторых задевали и личность автора, но в 1830 г., с появлением «Литературной газеты», брань сделалась еще ожесточеннее. Конечно, вместе с Пушкиным такому же ожесточенному преследованию журналистов подвергались Дельвиг и некоторые из сотрудников «Литературной газеты». Писались целые статьи о Ряпушкине, Африкане, Желтодомове, Фоме Пищалине, Мартирине, Бароне фон Габенихтс, Лентяеве; под этими именами подразумевались Пушкин и Дельвиг. {Также нападали в журналах на Баратынского и других сотрудников «Литературной газеты».}

Но ничто так не возбудило общего нападения на Дельвига, как одно выражение, употребленное Иваном Васильевичем Киреевским{393} в его обозрении русской словесности за 1829 г., помещенном в альманахе «Денница на 1830 г.». Выписываем из этого обозрения несколько строк.

Муза Дельвига была в Греции; она воспиталась под теплым небом Аттики; она наслушалась там простых и полных, естественных, светлых и правильных звуков музы греческой, но ее нежная краса не вынесла бы холода мрачного Севера, если бы поэт не покрыл ее нашею народной одеждою; если бы на ее классические формы он не набросил душегрейку новейшего уныния{394}.

Киреевскому было тогда 23 года от роду; он был энтузиаст, получивший большое образование; он тогда же начал издавать журнал «Европеец», который вполне следовал направлению идей европейского Запада и был запрещен на второй книжке. Киреевский, оставаясь до смерти энтузиастом и благороднейшею личностью, сделался впоследствии отъ явленным славянофилом, всегда высокоуважаемым и так называвшимися западниками.

Выражение Киреевского «душегрейкою новейшего уныния», о котором говорит Пушкин, что это «выражение, конечно, смешное. Зачем не сказать было просто: в стихах Дельвига отзывается иногда уныние новейшей поэзии»{395}, – подало повод к насмешкам во многих журналах. Я не буду приводить их <здесь>; скажу только, что критические разборы в «Литературной газете» романов Булгарина «Иван Выжигин» и «Дмит рий Самозванец» и появившейся тогда «Истории русского народа» Полевого подлили еще более масла в ожесточенную борьбу этих двух журналистов, а за ними и других. {Критические разборы, помещенные в «Литературной газете», большей частью были написаны Дельвигом, хотя тогда приписывались Пушкину, который в этом отделе газеты мало участвовал, а присылал редакции свои прелестные мелкие стихотворения и принимал живое участие в заметках, помещаемых в смеси и вообще в обсуждении направления, которое до́лжно было дать газете.

В ней высказывалось энергическое противодействие критике других журналов, основанной на одних личных соображениях издателей, не имевших ничего общего с литературою. Мелкие выстрелы в этом споре были всегда на стороне «Литературной газеты», которая проходила совершенным молчанием разные неприличные выходки других журналов против сотрудников газеты; все это еще более раздражало ее противников.}