Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг.

В 1853 году я часто бывал в московском Английском клубе, членом которого был избран в 1838 г. и с того времени, несмотря на долгие мои отсутствия из Москвы, ежегодно возобновлял свой членский билет. В клубе я видал дядю моего, князя Д. А. Волконского, который и нас часто посещал. Я уже говорил, что он был большой чудак; на старости он вздумал жениться на пожилой деве С. А. [Софье Андреевне] Дубенской, которую мучил беспрерывно и с которой обходился и жил очень дурно. Почти каждый день, рано утром, он выезжал из дому в больших санях, запряженных четвернею, с форейтором, заезжал поить лошадей в дворы незнакомых домов, заговаривал с прислугой и кучерами, расспрашивал о господах, а иногда и о родных прислуги и кучеров, потому что, как московский старожил, он знал или родителей, или других родственников всех московских господ, а часто и родню их прислуги. В своих ежедневных путешествиях, он заезжал к таким лицам, которых мало знал или и вовсе не знал; в числе последних были купцы и фабриканты, которым о себе важно заявлял, что он «князь Волконский», полагая, что им приятно будет терять время для принятия Сиятельного Князя. Вечером, после этих странствований, он заезжал к нам; я, под видом занятий, не выходил к нему до 9-ти часов, когда подавали чай, предоставляя жене моей слушать его длиннейшие рассказы. Я находил, что это было легче для нее, чем для меня; дядя никого не называл по фамилии, а всех по имени и отчеству, обо всем говорил с величайшими подробностями и всегда приплетал в своих рассказах множество лиц. Жена моя никого из них не знала и потому вовсе не слушала его или слушала без внимания; от меня же, так как я знал многих из тех, о ком он рассказывал, он требовал иногда ответов, и я до того утомлялся его посещениями, что, прослушав его часа два, по его отъезде падал почти без чувств; то же влияние производили его рассказы на моего шурина Валерия, который бывал у нас почти каждый день.

{В предыдущих главах «Моих воспоминаний» я неоднократно говорил о чудачествах моего дяди Д. А. Волконского; чтобы более не возвращаться к сему, я теперь же скажу, что он} и в следующие зимы приезжал в Москву, где известен был за величайшего чудака, как в Английском клубе, так и у его знакомых. Например, разъезжая в своих больших санях по Тверской и Кузнецкому мосту, он приказывал прибывшему к нему из деревни старосте провожать себя верхом на крестьянской лошади. Поез див так довольно долго, на диво всем его встречавшим, он отпускал старосту, сказав ему:

– Теперь довольно; мы себя показали.

Иногда в этих поездках по городу он кричал на всех перекрестках, что его племянник начальник железной дороги. Когда до меня дошло, что он провозглашает это, я ему заметил, что я вовсе не начальник железной дороги, и что его провозглашения мне очень неприятны. Он мне отвечал, что не имел вовсе меня в виду, а Зуева (Петра Павловича){506}. Я ему объяснил, что и Зуев не начальник железной дороги, а помощник начальника, что родство его с Зуевыми чрезвычайно дальнее, и в Москве о Зуеве никто не имеет понятия, еще менее о том, что он ему – дальний родственник, а что меня все знают, и всем известно, что я ему родной племянник, почему и могут полагать, что я распускаю слух о моем назначении в начальники железной дороги. Но эти объяснения ни к чему не повели.

В первое время моего пребывания в Москве я довольно часто бывал у сенатора, генерал-адъютанта Сергея Павловича Шипова. 3 февраля, по случаю именин жены его Анны Евграфовны{507}, как-то попал к ним дядя мой Дмитрий, до того времени с ними незнакомый. Ужинать сел он за один стол со мной, с известным поэтом Федором Николаевичем Глинкой{508} и несколькими другими лицами. Узнав, что его сосед Глинка, дядя мой начал рассказ о том, с каким удовольствием он и все его родные и знакомые читали патриотические рассказы Сергея Николаевича Глинки, при чем называл по имени и отчеству множество лиц, живших 40 лет назад, описывая с мельчайшими подробностями, где и как он с ними виделся, и называл по имени даже прислугу некоторых из них. По окончании ужина, все решили, что давно не приводилось видеть такого допотопного чудака и неумолкаемого рассказчика. Дядя со своей женою ездил на несколько недель в Петербург, где так же куролесил, как и в Москве, но я не буду описывать его тамошних проказ. В своей задонской деревне, где он жил летом, он продолжал безобразничать, несмотря на то, что был в 1844 г. сильно побит крестьянами; мне рассказывали, что он раз, при приезде в деревню, требовал, чтобы крестьянки встретили его и жену сгорбившись, опираясь на землю руками и повернувшись к ним спинами. Он умер ударом незадолго до Манифеста об освобождении крестьян; не могу себе вообразить, в какое положение привел бы его этот манифест, если бы он до него дожил.