Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг.

По возвращении из Крыма я нашел твое письмо от 26 ноября, в котором ты просишь меня передать подробно впечатления моего путешествия и просишь жену внушить мне, что я должен непременно подробно обо всем написать, но, не видав еще твоего письма, я предчувствовал твое желание, и мне самому необходимо было поделиться с тобою моими впечатлениями; поэтому в обратной дороге несколько раз думал о том, что немедля по приезде напишу тебе, но частью усталость от дороги, частью дела, в особенности по своим имениям, частью необходимость немедля повидаться с родными раненых, которых я видел в Крыму, принудили меня отложить мое письмо, которое будет, может быть, слишком для тебя длинно, в чем впредь прошу извинения. Утром 2 ноября прочел я небольшую реляцию об Инкерманском деле, в которой напечатано было, что брат ранен; я решился немедля ехать; сознаюсь, что желание видеть собственными глазами Крым в настоящую минуту помогало скорому моему решению ехать видеться с братом и, если возможно, быть ему полезным. По случаю военных обстоятельств жена его целый год прожила в Нижнем и только в конце сентября возвратилась к мужу и поселилась в Измаиле. Трое их малолетних детей в Нижнем.

Генерал [Александр Николаевич] Лидерс[100] в начале октября объявил брату о полученном им Высочайшем повелении, коим трое полковников 5-го корпуса назначены командирами полков в 6-й пехотный корпус, но о котором до сего времени нет Высочайших приказов, что представляет первый пример, и что еще страннее относительно назначения брата то, что его предместник[101], показанный умершим, жив и не был в плену; правда, ранен, но не оставлял войска; брат, конечно, поспешил в Крым, а другие полковники, также свободные по службе, не торопились, и потому он один из них был в деле 24 октября; казалось, те ехали одни, а брат с женой, и потому могли бы поспеть, но так нам на роду написано: иметь желание лезть в опасность. Брат приехал в Севастополь за несколько дней до 24 октября, и мы при получении известия о его ране могли полагать, что жена его возвращается в Нижний к детям. Об увольнении меня в отпуск я просил 2 ноября по телеграфу, но не получил ответа, а 3-го послал форменную просьбу; 9-го числа я выехал в тарантасе, нагруженном пожертвованиями и с портфелями, наполненными письмами и деньгами для крымских воинов. На первой станции за Харьковом догнал я офицера, посланного из Москвы с пожертвованиями, которому необходимо было 11 лошадей, а по почтовому дорожнику и по купленному мною за 10 коп. печатному маршруту значилось на этой станции всего 16 лошадей, из коих 9 для курьеров не давались никому, кроме фельдъегерей; ты можешь себе представить, как удобно было почтовое сообщение; я брал 5 лошадей, а потому везде имел остановки и ехал три дня до Екатеринослава 214 верст, несмотря на то что употреблял и добрые, и дурные слова, и деньги без меры. Чем далее ехал, тем было хуже, и вот мое первое удивление: как не подумали, что сообщение {внутренности государства} необходимо с пределами, в которые вступил неприятель, и как не пришло никому в голову в Петербурге, что нельзя давать подорожных комиссионерам на 50 лошадей по тому тракту, где их всего по 16 на станции; уже на обратном моем пути делались кое-какие распоряжения к увеличению лошадей на станциях, но и они не могли ни к чему повести; сначала выставили обывательских; жиды, содержатели станций, брали прогоны, а обывательским лошадям не давали ни сена, ни овса, которого часто и у них самих не было, и эти лошади скоро уничтожились. Содержатели жиды так испугались дорогих цен фуража, что совсем его не поставляют для своих лошадей, которые околевают от изнурения; ямщики ими наняты из людей, оставшихся без пропитания и не знающих, как обходиться с лошадьми, живущих из одного хлеба, который ими не всегда получается, и потому они разбегаются; дело это надо исправить не одним увеличением числа лошадей на станциях, а изменением порядка их содержания. Я много написал об этом вопросе, так как он самый важный, в особенности если принять в соображение, что почтовых лошадей употребляют на подвоз полушубков и других потребностей для Крымской армии, а почта с письмами и пакетами, выехавшая 5 декабря из Симферополя, выехала из Екатеринослава только 14 числа, итого в 9 дней 450 верст; она большею частью шла на волах; я также на обратном пути ехал до Перекопа на волах, верблюдах и лошадях; иногда пара верблюдов и пара волов, или с верблюдами лошади впереди, но самые дурные станции были те, на которых закладывали одних лошадей; иногда ямщики на одной версте перекладывали всех лошадей, то в коренные, то в пристяжные, то в подручные и подседельные, и я поверял правило о соединении и переложении, и, кажется, ямщики находили средство из 5 лошадей сделать более переложений, чем допускает известная алгебраическая формула, и тем задерживали меня на одной версте на полтора часа.

Обо всем происшедшем в Крыму мнения и рассказы столь различны, что необходимо изо всего составить собственный рассказ, отбросив все невероятное и преувеличенное. В одном только все согласны: в неудовольствии против главнокомандующего[102] и в том, что Тотлебен[103] спаситель Севастополя; брат мой оптимист, и его мнение я также принял в соображение.

Ты помнишь еще два правила войны: что надобно всегда в решительных точках совокуплять наибольшие массы и уметь их расположить так, чтобы все они в решительную минуту могли быть употреблены с пользою. Конечно, одна из решительных точек настоящей войны Крым, но мы в нем численностью войск оказались вдвое слабее неприятеля, пришедшего из-за тридевять земель; решительной же минутой было сражение под Бурлуком (как называют его в Крыму), или на Альме, но войска были расположены при первой встрече с неприятелем противно здравому смыслу и всем требованиям науки; в действие могла быть употреблена только наименьшая часть нашего войска, и, несмотря на крепость нашей позиции, хорошее действие артиллерии и храбрость войс к, мы должны были уступить, понеся значительную потерю в людях и расстроившись до такой степени, что войска надо было сбирать несколько дней, так как не было определено, куда и как отступать, а человеку, занимавшемуся военным делом с любовью, как наукою, не трудно было бы всем распорядиться как следует, {но} главнокомандующий, как говорят, сам отказывается от составления диспозиций; начальника штаба и генерал-квартирмейстера при нем не было; следовавший за ним генерал[104], {540} хорош только потому, что в него попало 8 пуль и его не ранило; был один дивизионный генерал Квичинский, он лучше других, но ему не дозволили распорядиться, и он, получив три раны, лежит в Симферополе в очень опасном положении; об остальных генералах лучше умолчать; конечно, по превосходству вооружения и числа неприятеля, сражение не могло кончиться в нашу пользу, но при наших лучших распоряжениях мы бы менее потеряли, и они долее бы не опомнились. После этого сражения был совет, в котором участвовал между прочими покойный [Владимир Алексеевич] Корнилов[105] и [Эдуард Иванович] Тотлебен, только что присланный от князя Горчакова[106] и дурно принятый, как вообще все от Горчакова присылаемые; на совете главнокомандующий полагал, за невозможностью удержать Севастополь, – так как северное укрепление весьма непрочно и дурно устроено, а южная часть города открыта, как поле, выйти с флотом и, хотя не было никаких вероятий, победить флот впятеро больший, но умереть с честью. Корнилов не находил положения еще столь отчаянным и полагал нужным укрепляться, а так как неприятель перешел на южную сторону, то Тотлебен и укрепил ее и в несколько дней сделал то, чего не подумали сделать в полтора года, т. е. с того времени, как восточный вопрос сделался военным вопросом. С южной стороны существовала тонкая кирпичная стена сажени в две вышины, длиною до 600 сажень; остальная часть этой стороны была совершенно открыта; в городе почти не было войска и артиллерии, и потому неприятель мог бы вступить в город без сопротивления, как в собственный город, и завладеть им, флотом и, главное, бухтою, но Бог затемнил их очи; они прошли к Балаклаве и приготовились к правильной осаде неукрепленного города, но и по сделании земляных укреплений нечего в них производить бреши, так как бастионы не имеют непрерывного соединения между собой; сколько я понимаю, они боялись идти на приступ и думали, вооружив свои батареи, разгромить Севастополь и своим громом перепугать нас до того, что мы сдадим его; но дело под Бурлуком, кажется, уже доказало, что мы не китайцы и народ вовсе не трусливый; между тем кроме отличного устройства и вооружения наружной оборонительной линии, которым удивляются наши неприятели, по распоряжению генерал-майора Баумгартена[107], {541} устроены внутри города две оборонительные линии столь хорошо, что, по моему мнению, сколь ни были бы велики силы неприятеля, но приступ удасться не может; тут штуцера уже не помогут; единственное средство им взять Севастополь – сделать новую сильную высадку, обложить город и с северной стороны и тем прекратить сообщения города, но если к тому времени прибавятся, как уверяют, наши внешние силы, – т. е. войска, стоящие вне укреплений, – и, сверх того, мы получим довольное число штуцеров, то и эта новая высадка кончится ничем, ибо мы не допустим обложить город с северной стороны; высадка же началась еще при мне; в Евпатории высадилось 10 тыс. турок, но и бывшие там голодали; не знаю, как же будут кормиться они в столь значительном числе. Вообще, положение осаждающих войск должно быть невыносимо; доказательством служит значительное число перебегающих, не могущих выносить голода и холода; в числе беглых были даже офицеры французы и англичане; конечно, подвозы облегчают их участь, но они по состоянию моря не могут быть ежедневны и, следовательно, бывают дни для них невыносимые. Храбрость всех войск, составляющих гарнизон, в особенности моряков и черноморских казаков-пластунов, которые их беспрестанно тревожат по ночам и приводят пленных, должны были уронить дух неприятельских войск. Они в своих реляциях говорят: les sorties des Russes sont repoussées avec perte[108]; это выражение неправильно; мы делаем все что можно с маленькими силами и, конечно, сами ударим не ожидая, чтобы неприятель собрался в большом числе; вылазка с 29 на 30 ноября была поболее других, и весьма удачно перекололи 150 человек; привезли 3 мортиры и пленных, а сами потеряли убитыми и ранеными до 60 человек, из коих убитых мало; к бастиону № 4 неприятель, своими траншеями подойдя на расстояние 60 сажен, надолго прекратил при оном всякие действия, что можно частью приписать храбрости и неутомимости защищавших этот бастион. Вообще после 24 октября и в особенности после бури 2 ноября неприятель стрелял мало, но после вылазки с 29 на 30 снова начал действовать сильнее вообще и также против бастиона № 4.

В первый день бомбардирования у нас в гарнизоне выбыло из строя убитыми и ранеными до 1100 человек, на другой день до 500 и потом все менее, так что за октябрь итог убитых и раненых в гарнизоне 6400 человек, за ноябрь нет и 2000; были дни менее 10 человек, и то более убитых штуцерными выстрелами; буря 2 ноября причинила более вреда, чем писали; между Балаклавою и Севастополем много погибло, о чем почти не упомянуто, но вообще море не так бурливо, как в прежние годы, и почти не было морозов, но можно надеяться, что зима свое возьмет, а так как морозы в январе в тех местах бывают с метелями, то положение неприятельской армии может быть еще отчаяннее. Наше войско, конечно, не в хорошем положении, стоя на биваках в землянках и получая продовольствие по необыкновенно грязной дороге от Бахчисарая, которую так легко было бы поддержать в хорошем виде, если бы на это было обращено должное внимание, но все же мы привыкли более к перенесению трудностей, и у нас, слава Богу, нет холеры. По значительности идущих транспортов от Бахчисарая существующей дороги, проложенной на откосе горы по Бельбекской долине, было бы недостаточно, если бы она была и удобопроезжаема; можно было бы за небольшие расходы открыть новый добавочный путь сообщения, но главнокомандующий не дает денег и вообще на них скуп; ты знаешь, как мне нравятся все наблюдающие интерес казны, но всему должен быть предел, и не должно бы скупиться на устройство столь важного сообщения, а в особенности на устройство госпиталей, которые в Симферополе в жалком положении; так как не сделано было заблаговременно распоряжений о доставлении запасных аптек и госпитальных кадров и об увеличении числа докторов и транспортных подвод, то раненые и оставались несколько дней без перевязки; казенная аптека не успевала доставлять лекарства, так что офицеры по 3 дня их не получали; большой недостаток в белье; перевязка раненых была затруднительна, а в госпиталях дурной воздух и вообще неустройство. Доктора, посланные из Южной армии, за недостатком лошадей на почтах ехали медленно; в симферопольских госпиталях офицеры даже не видали чаю и сахару, тогда как пожертвования были на них столь велики, но не трудно, что такой беспорядок, когда при армии не было самых нужных чинов, которые должны быть при ней по положению о действующей армии; кого именно нужно, не трудно бы прочесть в этом положении, и, по назначении их, каждый заведовал бы своею частью; теперь начали назначать некоторых, и даже если они и не совсем способны, то все же пойдет лучше; каждый будет заниматься своим делом; между тем говорили, что прибыла еще запасная аптека, а прибывшие сестры {попечения}, состоящие под покровительством В. К. Елены Павловны, уже оказывают много полезного; по приезде остальных сестер и сердобольных вдов нет сомнения, что госпитали {и содержание в них} поправятся, но удивительно, кому могло прийти в голову отправить сердобольных вдов в почтовых каретах по нашим новороссийским дорогам, где каждую карету запрягают по 20 волов, очень искусно, по шести в ряд, три ряда и впереди два вола. Местный военный губернатор[109], {542}, о бегстве которого из Симферополя расскажу после, не занимался госпиталями; новый не ответствен и не знаю, что он сделает, если ему не дадут денежных средств, которых у него нет вовсе в распоряжении. Жители Симферополя принимают сильное участие в раненых и больных и делают для них все по возможности. Симферополь совершенный госпиталь; грязь в нем непроходимая и непроезжаемая; до 3 тыс. раненых отправлено к колонистам в Мелитополь, где многие от хорошего за ними ухода выздоравливают. Все в один голос говорят, что войско наше отличается храбростью, рвением, преданностью Государю, но не любит своего начальника[110]; впрочем, как видим, за что им любить его, если еще между ними, может быть, известно, что он не принял в Севастополь архиепископа Иннокентия, приехавшего с чудотворною иконою Касперовской Божией Матери, {бравирующего ядра неприятеля}, о котором будто бы он сказал, что к чему архиерей разъезжает с иконою своего изобретения; уверяют, что это правда; предоставляю тебе судить, до какой степени это может произвести дурное влияние. Никто другой бы этого не сделал, а в особенности прибывший при мне [Дмитрий Ерофеевич] Сакен[111], который очень богомолен; он уже принял под собственную команду защиту Севастополя, вместо Моллера{543}, не очень способного командовать осажденным гарнизоном. С прибытием Сакена Севастополь как будто повеселел. Не знаю, до какой степени виновато Военное министерство в недостатках армии в Крыму, но князь [Михаил Дмитриевич] Горчаков из Южной армии, говорят, присылает многое в Крымскую армию, не ожидая требования; но так как он человек рассеянный, то говорят, что его заботливость простерлась до того, что он прислал одного офицера ожидать падения Севастополя, с тем чтобы иметь это сведение как можно скорее. Конечно, Меншикову должно было скоро надоесть видеть подобное лицо, и он ему приказал ехать назад. Меншикову дают разные названия, весьма для него невыгодные. Остается рассказать тебе сражение 24 октября.

22 октября пришли последние войска дивизии Соймонова[112], {544}, 23-го хотели дать сражение; упросили однако же, чтобы дать войскам отдохнуть, отложить до 24 окт.; вечером 23-го Данненберг[113], находившийся на Бельбеке в 10 верстах от Севастополя и более, и Соймонов, находившийся в Севастополе, получили краткую, но неясную диспозицию о том, чтобы 24-го каждый из них выступил с шестью полками и действовал от Килен-балки для овладения английскими рентраншименами; по соединении войск, Данненберг, как старший, должен был принять команду; в то же время Тимофеев[114], {545} должен был напасть на французский лагерь, а [Павел Петрович] Липранди[115], стоявший еще в занятых им редутах и находившийся под начальством П. Д. Горчакова, сделать фальшивую атаку на Сапун-гору. Тимофеев исполнил дело свое хорошо, а атака Липранди, как говорят удержанного Горчаковым[116], была слишком фальшивою, так что не произвела ожидаемого эффекта отвлечь неприятеля. В главном действующем отряде хотя и было 12 полков, или 48 батальонов, но под ружьем было до 29 тыс. человек, и это ясно, потому что и в благоприятное время трудно считать в батальоне более 600 человек, тут было 3 полка, в которых считалось менее, чем во Владимирском, а в нем под ружьем было {только} 1300 человек. Данненберг и Соймонов, получившие в разных местах краткую, но неясную диспозицию, составили каждый отдельно более подробные и послали их на утверждение. Посланная Данненбергом не возвращалась; о соймоновской не умею тебе сказать. К Данненбергу Меншиков почему-то не благоволил; первый еще из Перекопа послал донесение о том, что вступает с вспомогательными войсками в Крым; Меншиков спросил адъютанта Данненберга, привезшего донесение:

– А где генерал Данненберг?

– Он идет с первым эшелоном.

– К чему он торопится; я слышал, что он получит новое назначение.

Этот разговор был передан Данненбергу; последствия его ты сам поймешь. Вылазка, сделанная с такой поспешностью, не могла удасться, но, по моему мнению, если бы и удалась, ни к чему не повела бы. В составе менее 30 тыс. человек нельзя было выгнать в один день из лагеря неприятеля, отлично укрепленного, многочисленного и превосходно вооруженного; все, чего можно было бы достигнуть, это взятие нескольких английских укреплений, для защиты которых надо было бы оставить гарнизон. Этот гарнизон, находясь в удалении от наших сил, был бы подвержен самой величайшей опасности и не мог бы удержаться. Пример занятия редутов войсками Липранди доказывает только нерешительность и неспособность союзных генералов; он не с 40 тыс. человек[117] стоял 1 1/2 месяца в занятых им редутах вдали от наших войск и через полтора месяца их оставил без боя, тогда как должен был быть из них вытеснен давно неприятелем. Против этих редутов, но по правую сторону речки Черной, расположили теперь 16-ю дивизию, как принадлежащую к 6-му корпусу, коего штаб в Чергуне, а дивизию Липранди отправили к Сакену, к корпусу которого она принадлежит. Я с намерением тебе вперед высказал цель боя 24 окт., чтобы не так была грустна его неудача. Соймонов вышел рано утром из Севастополя по большой симферопольской дороге и не должен был бы, по моему мнению, переходить Килен-балку, которою пролегает эта дорога, а оставаться на ее левой стороне, в ожидании прихода Данненберга, но он перешел балку, зная, что Данненберг, под команду которого он должен был поступить, идет с той стороны. Между тем по переходе его на правый берег Килен-балки он замечен был неприятелем, который начал в него стрелять; это заставило Соймонова перейти снова через Килен-балку с частью войск, но уже не по большой дороге, а по страшно неправильной крутизне, под неприятельскими выстрелами; натиск наших войск был так велик, что они взяли неприятельский ретраншемент и даже вошли в лагерь, но подоспевшие французские войска штуцерными выстрелами заставили их отступить, причем Соймонов убит. Жабокрицкий[118], {546} принял команду над его дивизией, а свою сдал брату, который менее двух лет полковником; ясное доказательство, как мало высших чинов у нас в делах. Между тем подошел Данненберг; место, которое он назначал для своей артиллерии, нашел занятым артиллериею Соймонова, так что всю нашу артиллерию и развернуть нельзя было; бой продолжался восемь часов; тактика неприятеля состоит в отступлении столь стремительном, что мы, боясь засады, не можем за ним следовать, а он, отойдя на расстояние, на которое не хватают наши ружья, открывает штуцерный огонь, расстраивает строй, убивая и раня значительную часть атакующих; можно сражаться с равным оружием, а против штуцеров никуда не годна даже легкая артиллерия, которую всю уже и отослали из Севастополя. Потеряв до 9 тыс. человек убитыми и ранеными, надо было отступить, но артиллерия оставалась без прикрытия; тогда Данненберг[119] приказал брату с его полком вытеснить нападающего неприятеля из Килен-балки, а между тем увозили артиллерию. В это время подъезжал к полку Великий Князь Николай Николаевич, воодушевлял солдат и, между прочим, говорил, что надеется, что георгиевские кавалеры подадут пример. Брат едва принял полк и совсем не знал его; в драке он оказался так же хорош, как полки прочих корпусов, но до вступления в бой было видно, что войска 6-го корпуса не обстреляны; поминутно крестятся и поминают «царя Давида и всю кротость его», под выстрелами не так смирно стоят; но повторяю, что в бою все это делается незаметным, и Владимирский полк из 1300 человек потерял убитыми и ранеными 600 человек. В начале под братом убита английская лошадь, накануне им купленная, а в конце он сам ранен в руку; эта рана, можно надеяться, будет без последствия. В общем взгляде на это дело надо заметить необдуманную поспешность, с которою его начали, незнание Соймоновым местности, неимение у него карт и при нем офицеров Генерального штаба, ошибку его в переходе на правую сторону Килен-балки и, главное, превосходство неприятельского вооружения, так что, сколько бы ни присылали в Крым войска, пока не будет штуцеров и мы не приучимся ими действовать, ничего не сделаем; каждое сражение тем же кончится; теперь надо неприятеля беспокоить малыми вылазками; между тем говорят, штуцера делаются и везутся, а русский человек ко всему скоро приучится, и, если бы у нас было вдвое менее штуцеров, чем у неприятеля, мы могли бы выиграть; такую оказывает войско ревность против неприятеля, осмелившегося прийти в нашу землю и привезти с собой турок. В конце сражения Меншиков подъезжал к Данненбергу и требовал держаться, но Данненберг, около которого все были перебиты и переранены, объявил, что держаться не с чем, что до 1/3 войска перебито, начальников нет; выстрелы, направленные на Меншикова и Данненберга, заставили удалиться Меншикова, который предоставил кончить Данненбергу; вслед за тем мы отступили, и я не буду тебя снова волновать описанием положения несчастных наших раненых. Повторяю, что у нас позабыли, что военное дело наука; что хорошему военному надо постоянно учиться; теперь припоминаю, что мне недавно попались речи кузена, говоренные им в 1828 году, и что он в одной из них говорит: «Donnez-moi lʼétat militaire dʼun pays et sa manière de faire la guerre et je me charge de retracer tous les autres éléments de son histoire, car tout tient à tout, tout se résout dans le passé, comme principe etc.»[120]

Но по Крымской армии не надо судить о наших действующих армиях, которые лучше организованы, хотя по вышеописанному путешествию моему можно {было бы} подумать, что везде {должен быть} сильный беспорядок, особливо если принять в соображение, что на обратном пути в Екатеринославе я не мог добиться лошадей более 2 1/2 суток, несмотря на то что сам губернатор и вся полиция об этом заботились. {Об этом губернаторе несколько анекдотов я тебе передавал прежде, и они поэтому повторились в том же роде, но я их не буду описывать; пора кончить поздравлением тебя с Новым годом и желанием всего лучшего; это поздравление и желание передаю тебе и от жены моей. Прекрасной памятной книжкой[121] я не успел еще заняться; буду писать о ней на следующей почте.}