Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг.

Я очень рад, что у меня есть маленькое средство отплатить тебе хоть немножко следующими выписками из двух писем В.[122] о разговоре его с Буэ-Вилльомэ{547}, бывшим начальником штаба Гамелэна{548}, – который приезжал в Брюссель, по возвращении в Париж, и виделся там с В., они приятели no Maison Lafitte[123], [124]. Извлекаю сущность двух писем. Предмет их один и тот же. В. вообразил, не знаю почему, что П[исьмо] 198 не дошло до меня, и в П[исьме] 199 повторяет прежнее с некоторыми прибавлениями и изменениями; буду делать ссылки на то и другое, воздержи ваясь, по возможности, от комментариев и предоставляя их тебе самому.

П[исьмо] 198:

Вчера видел Буэ в первый раз. Весь вечер слушал его болтовню. Не пересказать всего: ну, хоть кое-что, без связи, системы, стиля, разбора дичи от недичи, à bâtons rompus[125], что вспомню; слушайте. Все пленные говорили им, что если бы после Альмы немедленно штурмовать южную часть С.[126], то он был бы в их руках. Арно{549} сделал бы это; к сожалению, нравственные его силы, остановившие косу смерти на несколько дней (по выражению Императора)[127], должны были, наконец, уступить законам природы. Арно не послушался бы Роглана{550}, который не хотел рисковать немедленным приступом. Канробер тоже хотел действовать немедленно, но Роглан старше его, и пришлось уступить осторожному англичанину. Откладывая штурм на 20 дней, союзники полагали найти укрепления почти в том же положении, но, к их большому удивлению, в эти 20 дней осажденные успели произвести гигантские работы. В день бомбардирования мы, говорит Буэ, сделали только диверсию с моря и заставили замолчать укрепления (??), воображая, что подобный же успех происходит и со стороны суши. Между тем оказалось, что там успеха не было и штурма дать было нельзя. Тут мы убедились в неимоверной деятельности и познаниях инженеров и артиллеристов, а также и моряков, действовавших в укреплениях, и узнали, что русские в неделю воздвигают то, что англичане (о своих не говорит, о самолюбие!) не сработают и в два месяца. В дальнейшем разговоре, возвратясь к беспрестанно и поныне вырастающим из земли защитам и говоря о быстроте исправления того, что удавалось повредить, Буэ воскликнул:

– Англичанам в месяц не сделать, что русские делают в три дня!

«Мы воображали, – говорит Буэ, – что наше главное преимущество состоит в armes spéciales, génie et artillerie[128]; воображали, что русская пехота по бывшей ее славе превосходна. Вышло совершенно наоборот. Мы оказались слабы в armes spéciales, а пехота русская оказалась несравненно ниже ее репутации. Он видел собственными глазами, как зуавы и венсенские егеря справлялись с русскою пехотой при Инкермане. Один батальон зуавов разбивал целых два русских полка, проходил штыками сквозь них и, обратясь, ударял с тылу, рассеивая неприятеля во все стороны». По-моему, это нелепость, и вот в доказательство выписка из П[исьма] 199, где говорится: «Буэ видел, как батальон зуавов пробил полк насквозь и, обернувшись, разбивал его во все стороны». (Здесь из двух полков сделался уже один.) Слабость русской пехоты Буэ приписывает дурной пище и бивакам открытым и (П[исьмо] 199) недостатку карабинов Минье. О пище говорит с большим удивлением: сухари из черного хлеба и вода, – вот все, что едят наши; очень часто и большею частью столь труден подвоз провианта! Хлеб, говорит, таков, что наши собаки есть не будут; многие из русских дезертиров показывают, что бежали по причине голода. Экзальтацию русскую при нападении Буэ приписывает влиянию наших попов, которые будто бы понуждают не давать пардона и убивать раненых и пленных {quelle bêtise[129]}; разуверить его невозможно; все союзники убеждены в этом влиянии попов. «Попадется, – говорит Буэ, – в наши руки, то мало его повесить; надо четвертовать это адское исчадие». По Буэ, Севастополь возьмут штурмом, когда захотят; но не хотят жертвовать для этого 8 тыс. человек. Теперь намерены прежде разбить нашу армию, а потом Севастополь сдастся сам собой.

Евпатория важный пункт для этого предприятия, и вот совершается то, что мы с вами предвидели. – Союзная армия не есть ли corps inerte[130]; она имеет мысль, мнение, волю, которой противиться трудно; она хочет не только взять С., разрушить его и сжечь или взять флот, но хочет еще овладеть Крымом. Это последнее хотение Буэ считает не серьезным (!), потому что удержать Крым правительства западные не хотят, да притом это невозможное дело (слава Богу).

Турецкий флот был под командою собственно Буэ; какая дрянь! говорит он. Союзники интересовались узнать имя du chef du génie[131] в Севастополе; странно оставаться в неведении насчет такого замечательного исторического лица. Пленные и дезертиры показывали нескладно и непонятно выговаривали имя, так что Буэ до сих пор не известно имя знаменитого начальника всех этих волшебных работ для защиты Севастополя. Знаете ли вы? (Я должен сознаться с прискорбием, что официально не знаю). Вот как мало самолюбивы наши генералы; будь француз, давно бы имя его просверлило всем уши. Еще несколько строк из П[исьма] 199; быстрота действий артиллерии, меткость стрельбы ее, словом, все в совершенных крепостных работах производится столь правильно, bien entendu et combiné[132], столь быстро и твердо, что Буэ не видал возможности подобного совершенства. С. не только не пострадал от осады (т. е. укрепления его), но несравненно более укреплен со времени осады.

Моряки работают в Севастополе как нельзя лучше; Буэ получил к ним большое уважение и сожалеет, что не мог судить об искусстве их в море.