Мой XX век: счастье быть самим собой

– Как же я могу не пойти, ты подумай, все готово; придут мои друзья, коллеги, товарищи, читатели, мне и самому интересно, что будут говорить.

– Ты не забывай, что ты заместитель секретаря парткома Московской писательской организации. И любая критика в твой адрес – это критика в адрес парткома, подумай, как этот факт отзовется в райкоме и горкоме, нам этого не простят. А нет обсуждения, нет и критики. Вот так-то, мой друг. Ну, скажи, что ты заболел, что у тебя поднялось давление, но откажись, твердо тебе советую, как друг.

Давление у меня в то время было стабильное, играл постоянно в теннис, дважды в год ездил в Коктебель, два-три месяца в году жил в Переделкине... С давлением у меня было все в порядке, а вот в душе творилось черт знает что, никак не мог смириться с таким выходом из создавшегося положения. История повторяется, как в 1956 году, когда Алексей Иванович Метченко призывал меня отказаться от выступления «О художественном методе». Тогда я пошел наперекор, а тут начал приводить аргументы за и против, то есть начал колебаться, и трусость победила, а трусость, как сказал Булгаков устами своего героя, – самый смертельный грех.

Я решил послушаться «мудрого» совета и отказаться от участия в обсуждении собственных книг, созданных с такими мучениями и трудностями, без сна, без отдыха, в архивах, в библиотеках. Я надеялся, что обсуждение состоится и без меня, ну, скажем, какая разница, присутствует автор или нет, соберутся читатели, скажут то, что думают, ведь автор заболел, ничего с этим невозможно поделать, бывает, с каждым может случиться. Снова телефонный звонок.

– Витя! – спрашивает Иван Иванович Акулов. – Ты придешь?

– Нет, Иван Иванович, я не могу, заболел, давление поднялось до 180 на 100.

Иван Иванович надолго замолчал, видно, всего ожидал, но только не этого, он знал меня хорошо, много лет, знал как человека не умеющего врать, не скрывавшего своих чувств и мнений, а тут было над чем подумать.

– Да вы проводите без меня, – почувствовав неловкость, я стал было уговаривать его, но я-то тоже хорошо знал Ивана Ивановича, который не умел ловчить ни в жизни, ни в литературе, он-то согласился участвовать в торжественном для друга событии, а ему предлагают нечто другое, далекое от первоначального замысла. Нет, на это он не согласен.

– Ты не думай об этом, выздоравливай, как-нибудь потом соберемся, поговорим, потолкуем.

Ему неловко было продолжать разговор, и только потом я узнал, что и ему звонили то ли из парткома, то ли из секретариата с просьбой отменить это обсуждение, но он твердо отказался, книги хорошие, толковые, вполне заслуживают того, чтобы о них поговорить и сделать какие-то чисто литературные выводы – автор только начинал работать в биографическом жанре.

До сих пор стыдно за это малодушие, опять послушался якобы «доброго» совета...

3. Рецензия в журнале «Вопросы литературы»

И где-то в сентябре 1983 года сижу в парткоме, с кем-то мирно беседую, потом провожу заседание какой-то комиссии. И вот после заседания один из участников спрашивает:

– Виктор Васильевич! А вы читали последний номер «Вопросов литературы»?

– Нет! А что там?

– Рецензия на вашу книгу «Судьба художника».

– Ругают? – спросил я, зная заранее, что в «Воплях» ничего хорошего обо мне и моих единомышленниках быть не может, это не «наш» журнал.

– Не то слово, посмотрите, давно таких рецензий не было в нашей печати.

«Клеем и ножницами» – так называлась рецензия Т. Толстой о моей книге «Судьба художника», рецензия явно недобросовестная, написанная без знания предмета и без соблюдения элементарных этических норм, принятых в литературе, в обществе, где угодно... Но именно поэтому мне казалось, что вскоре появится ответ на эту дикую выходку редакции журнала, поместившей столь безответственную рецензию. Но ничего подобного не произошло, напротив, широко покатился слушок об этой рецензии, некоторые с удовольствием ее читали, смаковали, предчувствуя близкое крушение партийной карьеры писателя, который открыто и настойчиво утверждал в своих сочинениях свою любовь к России, ко всему русскому. В цэдээловских кругах потирали ручки от удовольствия: сначала «свергли» Сергея Николаевича Семанова, потом обвинили во всех смертных грехах Михаила Петровича Лобанова за его статью «Освобождение», потом «Литературная газета» напечатала заушательскую статью «Разрушение жанра, или Кое-что об исторической прозе» (1983. 21 сентября) о романе Олега Михайлова «Ермолов», теперь вот подобрались и к Виктору Петелину. Кто следующий?! Поговаривали в связи с этим, что с приходом Андропова на вершину власти он дал указание составить списки всех русских патриотов, и списки эти называли «черными».

Меня-то это не очень и беспокоило: в черном списке я оказался уже в 1969 году, после того, как опубликовал статью «М.А. Булгаков и «Дни Турбиных» (Огонек. 1969. № 11. Март), указав на некоторых ненавистников русского писателя.