Мой XX век: счастье быть самим собой

Невыполненным осталось главное требование издательства, сформулированное в письме к Вам от 10 марта 1983 г.: «Необходимо более четко, не замутняя основную тему побочными, далеко не всегда значительными эпизодами, выявить главную линию повествования, сформулировать ведущую мысль и идею». В «Восхождении» и сейчас отсутствует собственная авторская концепция личности Ф.И. Шаляпина в контексте своего времени. Вы не сумели подчинить обширный материал классовому, марксистскому пониманию той эпохи, о которой идет речь в повествовании, о роли в ней деятелей русской и, как показали события, мировой культуры. В редакционном заключении Вам рекомендовалось обратить особое внимание на неправомерно обширный объем глав о Т.Н. Филиппове, М. Нестерове и др. В отношении Т. Филиппова никак нельзя считать приемлемым Ваше практически безоговорочное сочувствие его крайне реакционным славянофильским взглядам, недвусмысленно выраженное Вами в главе «Раздумья Тертая Филиппова». Глава эта к жизни и творчеству Шаляпина не имеет никакого отношения, зато вносит в повествование серьезные идейные просчеты. Весьма сомнительны мысли о честном приобретательстве царского сановника, его суждения о крайне реакционных трудах К. Леонтьева, И. Аксакова, В. Соловьева и др.

Мы не можем согласиться также и с Вашей трактовкой личности М.В. Нестерова, крайне суженной и тенденциозной. Весьма подробно описываются Вами поиски художником образов русских святых и старцев, под предлогом размышлений художника явно преувеличивается роль в отечественной истории преподобного Сергия Радонежского. Как известно, подобные попытки пересмотра исторических фигур и в частности Сергия Радонежского совсем недавно подвергались серьезной критике в партийной печати.

Практически неосуществленным осталось и следующее, очень важное требование редакции: «Шаляпин вне сцены выглядит не очень значительной личностью. Хотелось бы, чтобы Вы поработали и в этом направлении, потому что Шаляпин-человек не может быть примитивнее Шаляпина-артиста. Второй немыслим без первого». Как ни горько это признавать, Шаляпин-человек и сейчас выглядит личностью примитивной, порою пошлой. В одной из рецензий Вам указывалось на недопустимость таких приемов, как навязывание великим людям суждений, невозможных в их устах. Вы же в кавычках, от первого лица, как бы воплощая мысли самого Федора Ивановича, заставляете героя высказывать не только не свойственные ему, но противоположные его взглядам мысли: «Как переживал я в первые минуты после ссоры, думал, никогда не приду в себя от поразившего меня шока... Никому нельзя наступать на мозоль, даже женщинам, с которыми спишь...» У самого Шаляпина речь шла о первой его любви, оскорбленной вторжением в нее пошлости.

Заключая в кавычки речи, невозможные для своих героев, Вы в то же время часто пренебрегаете необходимыми порой ссылками на источник, о чем Вам указывалось и в письме редакции, и в рецензиях. Здесь дело иногда доходит до прямого нарушения этических норм писателя-документалиста. Так, использовав воспоминания художника И. Бондаренко о работе Шаляпина и Серова над образом Олоферна, Вы не сочли даже необходимым упомянуть мемуариста в числе действующих в эпизоде лиц. Позаимствовав из воспоминаний Ю. Юрьева эпизод о том, как он учил Шаляпина держать руки на сцене, Вы отдали приоритет в этой науке Мамонту Дальскому.