Мой XX век: счастье быть самим собой

В последнее время в поисках расширяющихся возможностей реализма некоторые ученые выдвинули концепцию «исторически открытой эстетической системы форм художественной правдивости», которую некоторые критики объявили «новым словом в науке». В этот спор немедленно включился и Алексей Иванович Метченко. В статье «Социалистический реализм: расширяющиеся возможности и теоретические споры» (Октябрь. 1976. № 4 – 5) он подчеркнул, полемизируя с Д. Марковым, что социалистический реализм – «явление весьма емкое, но имеющее свои четкие принципы и «берега». Стоит ли поэтому объявлять «художественные формы модернизма» в качестве основного строительного материала, с помощью которого может быть перестроено и усовершенствовано здание социалистического реализма? Нет, конечно. Соглашаться с подобными утверждениями значит увековечивать временное и преходящее в человеческом опыте. Эта полемика и эти мысли имеют принципиальное значение для современного литературного движения в нашей стране. Заметнее становятся модернистские тенденции в нашей художественной литературе. О праве на принципиальное новаторство, обновление слова не раз говорил такой известный писатель, как В. Катаев, подтверждавший свои теоретические постулаты своими произведениями, такими, как «Кубик», «Святой колодец», «Рог Оберона». Новый эстетический строй нам предлагают такие разновеликие по своему дарованию писатели, как Б. Окуджава, А. Вознесенский. Но нам важно выявить, что это за новаторство. И здесь нельзя не вспомнить точные слова М.А. Шолохова: «Я никогда не выступал как противник чего-то нового и обновляющего, хотя сам я чистокровный реалист. Однако недостаточно произнести магическое слово «модерн», чтобы произведение стало художественным, и темнота еще не доказательство глубины». Иными словами, мы за новое в литературе, если только под флагом «нового» нам не стараются предложить уродливое сращение реализма с модерном. Реализм враждебен модернизму и ведет с ним длительную и непримиримую борьбу, в которой всякое соглашательство объективно служит чуждым нам целям». Тем более жаль, что среди наших литературоведов и теоретиков литературы порою звучат голоса в пользу некоего «примирения» реализма и неких «промежуточных форм», якобы ему не враждебных.

В частности, несколько лет назад на Всесоюзном совещании критиков Б.Л. Сучков, наряду с бесспорными и точными положениями, выдвинул и несколько уязвимых, которые как раз и считаются некоторыми критиками «новым словом в науке». Как только он касался вопроса о возможностях реалистической изобразительности, ему изменяли и точность концепции, и продуманность формулировок. «Среди некоторой части литературоведов господствует убеждение, – говорил он, – что реализму вообще, а социалистическому в особенности, свойственна лишь одна форма художественной изобразительности, а именно непременное жизнеподобие образа. Условные формы изображения рассматриваются как отступление от реализма и чуть ли не уступка эстетике модернизма. Причем не исследуется и не учитывается самый характер условности, которая в системе социалистического реализма выражает в сгущенной, заостренной форме сущностные стороны жизни и является одним из видов познания и обобщения реальности».

В этих рассуждениях много случайного. Может показаться, что весь русский реализм, кроме Гоголя, укладывается в форму жизнеподобия. Очень трудно, кроме того, понять, почему это «жизнеподобие» принадлежит преимущественно русской традиции реализма? В теоретических работах давно уже не рассматривали жизнеподобие как буквальное воспроизведение жизненных форм. «Жизнеподобие» всегда включало в себя преобразование этих форм, их, если надо, фантастическое продолжение и развитие – развитие именно в «подобие жизни», а не в ее повторение, – чтобы раскрыть ее сущность.

Обо всем этом, может, и не стоило бы говорить, если бы под видом критики догматического жизнеподобия нам не предлагали очень часто модернистское разрушение жизни, незаметную подмену ее системой интеллектуальных конструкций. Не ощущаются ли отголоски этой тенденции в катаевском «Кубике», историко-«шутейных» романах Окуджавы и некоторых других произведениях? Можно с уверенностью сказать, что такая «условность», сторонники которой пытались навязать ее советской литературе еще в двадцатые годы, не может быть принята нами, сколько бы усилий ни предпринималось для ее внедрения в социалистические литературы со стороны Запада.

Если Б. Сучков, а вслед за ним Д. Марков дали как бы программное обоснование приемлемости неких «промежуточных» форм, а В. Катаев в «Кубике» и некоторых других последних произведениях воплотил эту идею в художественную плоть, то уже в иных выступлениях впрямую проводилась мысль о ревизии реализма, о размывании его берегов.

Ясное понятие «реализм» приобретало характер таинственности и той самой «темноты», против которой выступал М.А. Шолохов в уже цитированных здесь фразах о модерне. Порой высказывались в духе, так сказать, смягченной, закамуфлированной концепции «реализма без берегов».