Мой золотой Иерусалим

— Помните? — женщина слегка оживилась, услышав о столь экстраординарно цепкой памяти, а я без запинки выпалила номер, обрадованная, что могу помочь, но несколько смущенная своей необычностью. Выучить этот номер меня еще в школе заставила одна свирепая медсестра, после того как я забыла принести свою карточку на очередной осмотр с постукиванием по коленкам, которому периодически подвергаются все ученицы. С тех пор мне это ни разу не пригодилось. Видимо, всему свое время, подумала я. Женщина записала номер, снова сказала: «Посидите» и скрылась за небольшой деревянной перегородкой в углу комнаты. Я попробовала последовать ее совету, но свободных мест не оказалось. Приготовившись стоять, я прислонилась к стене возле двери, но тут две женщины, поерзав на скамейке, неохотно подвинулись. Я села и стала ждать.

Ждать пришлось ровно час четырнадцать минут, я засекла по часам. За это время я могла изучить товарищей по несчастью. В своем районе я привыкла видеть людей довольно пестрого состава, но та пестрота свидетельствовала о благополучии, все были состоятельны, хорошо одеты, если не считать нищих, дорожных рабочих или случайно затесавшихся чудаков. А здесь, в этой комнате, собрались представители тех слоев населения, с которыми я вряд ли когда-нибудь встречалась. Я заметила несколько иностранцев — жителя Вест-Индии, пакистанца, двух греков. Среди ожидавших было много стариков и старух, одетых прилично, но бедно. Правда, одна из старух была одета не просто плохо, а поистине ужасно, она поражала безобразной толщиной, и все на ней держалось на булавках. Из-под распахнутой, неимоверно старой и облезлой шубы виднелось несколько напяленных друг на друга замахрившихся самовязаных кофт со спущенными петлями — темно-красная, темно-синяя и темно-зеленая. Ноги в толстых фильдеперсовых чулках чудовищно распухли, и отеки на щиколотках наплывали на мягкие, потрескавшиеся черные ботинки без каблуков. Она все время разговаривала сама с собой, изливая в тихом бесконечном монологе жалобы на каких-то преследователей. Никто ее не слушал. Рядом сидели молоденькие секретарши или официантки, они сбились в кучку, рассматривали картинки в журналах и хихикали; только они одни в этой комнате не казались угнетенными и утомленными, и потому я не сводила с них глаз. Хуже всех выглядели в приемной матери, что показалось мне зловещим предзнаменованием. Их было четверо, и все они имели одинаково замученный вид. Одна держала на коленях младенца и время от времени нежно улыбалась ему усталой, озабоченной улыбкой. У других дети были постарше. Двое ребятишек носились по комнате, и нельзя сказать, что безобразничали — просто разбрасывали журналы; кроме матерей, на них никто не обращал внимания. Те же, тщетно пытаясь унять своих чад и достигая скорее обратного, кидались на них, шлепали и бранили. Зрелище было печальное. Я недоумевала, где же лечатся все остальные: элегантные молодые женщины в изумрудно-зеленых пальто с меховыми воротниками, молодые люди в кожаных куртках, женщины средних лет с собаками на поводках, веселые мамы с сыновьями, как две капли воды похожими на Кристофера Робина[11], мужчины с зонтиками. Сидят, небось, в приемных у тех врачей, что практикуют на Харли-стрит.

Когда подошла моя очередь идти к врачу, собственные жалобы представились мне такими банальными в сравнении с невзгодами стариков, с заботами и нуждой, что я засомневалась, стоит ли вообще тревожить из-за них врача. Однако здравый смысл подсказывал мне, что сделать это необходимо, и я пошла.

Женщина в белом халате проводила меня в хирургическую. Доктор Моффат оказался усталым молодым человеком с пристальным взглядом и светло-рыжими волосами. Мне стало его жалко, ведь наверняка он провел куда более неприятный час с четвертью, чем я. Доктор предложил мне сесть и спросил, чем может помочь, я ответила, что, по-моему, беременна. Тогда он спросил, давно ли я замужем, и я ответила, что вообще не замужем. Признаться в этом было совсем просто. Доктор покачал головой, скорее печально, чем сердито, и спросил, знают ли мои родители, как обстоит дело. Я ответила, что да, знают; мне показалось, что сказать «да» легче, чем вдаваться в объяснения насчет их пребывания в Африке. Он спросил, одобряют ли они меня, и я улыбнулась своей широкой, ничего не говорящей улыбкой, и сказала: «Более или менее». Затем мы углубились в подсчитывание сроков, и он объявил, что все произойдет в марте. Потом сказал, что постарается получить для меня место в больнице, хотя я должна понимать — мест не хватает и так далее и тому подобное. И спросил, можно ли узнать мой адрес. Записав его, доктор поинтересовался, живу ли я с родителями. И я ответила: «Нет, одна». Он спросил, известно ли мне об «Обществе помощи незамужним матерям», и я сказала: «Да».

— Они там очень милые и внимательные, помогают найти приемных родителей, — заметил доктор.

А потом пообещал известить меня насчет места в больнице и попросил прийти недели через две. На том мы и расстались.