Мой золотой Иерусалим

— Да, но в реальной жизни все может быть, а вот будет ли это казаться реальным в искусстве? Верно, со мной такой случай произошел, но меня это не убеждает, реальность для меня в этом не отражается. А о нереальном я не пишу. Не умею. И вообще не люблю в книгах всякие происшествия. Кто это сказал: «Волнующие происшествия — не мой сюжет!»[21]? И не мой.

— Это Вордсворт.

— Да? Вот уж не подозревала, что знаю что-то из Вордсворта.

— Выходит, ты не считаешь, что раз что-то случилось, это уже реальность? — спросила я.

— Конечно, нет, — ответила Лидия. — А ты?

— Боюсь, мне ничего другого не остается, — сказала я.

Лежа в ту ночь в постели, я какое-то время размышляла о маленьких ирониях жизни, потому что они, как я и сказала Лидии, всегда чрезвычайно меня трогали, хотя почтенные философские теории уделяют им мало внимания. Меня всегда волновали, а иногда даже переворачивали мне душу, заметки в газетах под заголовками: «Погиб, надевая спасательный пояс» или «Смерть накануне венчания». Я полагала, что мой интерес к подобным случаям объясняется какой-то нелепой верой в зловещую высшую силу, но пока я вот так лежала в постели, ощущая под рукой, как шевелится мой, еще незнакомый мне ребенок, я вдруг подумала, что этот интерес являлся просто предчувствием какого-то иного, иррационального порядка вещей. И мне пришло в голову, что мою теперешнюю ситуацию тоже можно отнести к маленьким ирониям жизни. Но рассматривать мои трудности как простую случайность или, наоборот, как проявление гнева Божьего — нельзя. Будь все дело сродни обычным случайностям, я бы наверняка нашла способ избавиться от ребенка, хотя панически боюсь больниц и операций. Я сообразила бы, что сохранять плод куда хуже, чем его ликвидировать — и больниц и прочих неприятностей будет больше. Однако же решиться на операцию оказалось не так-то просто — ведь речь шла не о мозоли и не о бородавке. В моей ситуации усматривался некий особый смысл, и пусть я угодила в нее случайно, сказать грядущему событию «нет» было невозможно.

Но в то же время мой пример не вписывался в категорию проявлений высшей злой воли. Я вовсе не ощущала, что обстоятельства были в зловещем сговоре против моей невинности, как объяснял это Харди в отношении Тэсс[22]. Может быть, я отвергала такое толкование лишь потому, что подобный взгляд на вещи угрожал моему достоинству и с ним было бы трудно жить дальше. Чем больше я обо всем этом думала, тем больше убеждалась, что оказалась в таком положении неспроста. Несмотря на всю внезапность и непредрешенность случившегося, оно должно повлечь за собой какие-то новые события, какие-то значительные перемены в моей жизни. Конечно, я рассуждала так только до рождения ребенка, когда еще не понимала, что ребенок — это и есть событие. Я боялась того, что меня ждет, и во всем видела знамения и предостережения. У меня было странное состояние, словно я предчувствовала, что вот-вот обнаружится неизвестное звено, которое скрепит распавшуюся цепь моей жизни, хотя никаких намеков на что-либо подобное я не замечала. Временами у меня возникало неясное, трудно объяснимое чувство, что эта беременность послана мне специально, чтобы я познала другой мир, ничем не похожий на тот, в котором живу, бесконечно далекий от увлечений наукой, социальных сложностей, худосочных неопределенных любовных связей и игры в свободу выбора. Как будто я долго жила в одной плоскости, в одном измерении, а теперь той сфере, которую я игнорировала, пришлось внезапно и жестко заявить о себе. Главным, конечно, был вопрос о свободе выбора; до сих пор у меня была хотя бы иллюзия, что я свободна выбирать, а тут я впервые почувствовала себя во власти каких-то сил — не слишком определенных, но не обязательно менее добрых и более невежественных, более слепых и мелочных, чем я сама.

Раньше я всегда потешалась, когда влиянию этих сил уделяли внимание, и называла веру в них «иррациональным самооправданием». А разговор о высших силах обычно заходил в связи с такими благодатными темами, как брак и материнство, ведь тут удача и слепой случай играют большую роль. Моя сестра, в частности, питает особое пристрастие к такого рода беседам. Все ее три беременности были, как говорится, случайными, и она объясняла это так: «Не мы решаем, иметь ли детей. Дети сами решают, что нужно родиться».

Ожидая своего третьего ребенка, она часто изрекала столь же нелепые, хотя и менее напыщенные замечания. По-видимому, всевозможные нежелательные последствия и несопоставимые ценности совсем сбили ее с толку.

— Честное слово, — сказала она однажды вполне искренно и без всякого кокетства, — я очень рада, что у меня будет еще ребенок, по крайней мере, теперь я смогу использовать все детские вещи. Их у меня столько накопилось! Я уж боялась, что придется все упаковать и отправить в «Оксфам»[23], а я ведь ненавижу упаковывать!

В какой-то другой связи она сказала мне: