Моя армия. В поисках утраченной судьбы

Я стал горько сожалеть, что растерял связь со своими армейскими друзьями. Когда мы прощались, Леня Турчин сказал: «Ты пиши. (Он имел в виду письма.—Я. Г.).Интересно, что из тебя получится». Вскоре он прислал мне письмо из своей новой части. Я не сразу собрался ответить, уехал в Вильнюс — повидаться с родственниками, а письмо Ленино тем временем затерялось. Видит Бог, как мне теперь стыдно. Что ребята могли подумать?

Несколько лет назад меня отыскал Лева Сизов. Увидел по телевизору и попросил свою племянницу, живущую в Петербурге, найти мой телефон. Я звал его приехать — он жил под Ригой. Он отказывался. У него уже была операция на сердце. И вот уже дважды он не поздравил меня с Новым годом...

Не знаю, чем бы кончился тогда этот кризис, если бы мой школьный приятель Боря Генин, геофизик, работавший в НИИ геологии Арктики, не предложил мне поехать в экспедицию на Крайний Север. Я был на втором курсе. Мне удалось перенести экзамены на осень, а по возвращении я понял окончательно, что университетская жизнь не для меня.

Я перевелся на заочное отделение, и началась другая жизнь — НИИ геологии Арктики, пять замечательных экспедиционных лет в качестве техника-геофизика. Соответствующие курсы я кончил при своем НИИ.

Это было еще одно принципиальное решение. Но уже не эксперимент.

После армии я был готов ко всему.

Но я ли это был?

В сентябре 1988 года Бродский, вспоминая ленинградскую юность и, в частности, литобъединение при газете «Смена», сказал в интервью: «Там же я познакомился с двумя-тремя людьми, один из них — это Яша Гордин. <...> С Яковом мы подружились. В нем была, как я теперь понимаю, посттихоновская брутальность»{8}. Это была осень 1957 года. То есть через год после моего возвращения из армии.

Собственно, ради его последних слов я и привожу этот текст. «Брутальность»... Если через тридцать один год после нашего знакомства Иосиф вспомнил эту черту как определяющую, стало быть, она бросалась в глаза.

Недаром уже в середине шестидесятых моя молодая жена в минуты неудовольствия называла меня фельдфебелем.

Одно время Иосиф увлекался хиромантией. Изучив мою ладонь, он убежденно сказал: «Ну, Яков, в любви ты солдат!» Уж не знаю, что он имел в виду, но слово было сказано.

Постепенно эта особенность личности, которую породило упорное и принципиальное психологическое вживание в армейский быт, смягчилась под влиянием моих старших друзей, интеллигентов, исповедовавших совершенно иную жизненную философию.