Моя борьба

На Монторгёй есть мерзкий магазин «Кодек», где все дороже, чем в «Монопри», но он ближе, и певица часто бегает сюда. Иногда проходящие мимо Тьерри и Фаби кричат: «Неу, Star!»[51], - и певица уверенно оборачивается. (Ну и самомненьице!) Впрочем, она знает шуточки этой пары, подарившей ей свое фото, где похожи они на евреев-беженцев; черно-белая фотография подписана — «Нашей любимой гауляй-терше от старых хороших Мардехаима и Исмаели». Они, как и певица, не прочь развить «чернуху». Когда, слыша их «Эй, стар!», певица в хорошем настроении, то обычно показывает им язык, сжимает кулачок и в уме вопит: «Я еще буду! Буду, стар! Буду стоять на сцене перед тысячами и орать им, бросать вызовы, а они, и вы, парочка, тоже будете вопить от восторга!» Но все чаще этот внутренний монолог забивает другой голос’ «Не буду, никогда не буду стоять на сцене перед тысячной толпой и не буду вопить, не узнают они крика моей души и сами никогда не закричат от восторга…» Писатель за такие упаднические настроения обругал бы певицу. «Мы победим!» — говорит он, вставая перед зеркалом со сжатыми кулаками. «Кто — мы? — думает певица, — раз мы уже не вместе…»

Застекленный зеленый бар на Сен-Дени был забит людьми из Ле Алея. Фаби поцеловалась с приятелем в усах, и они пошли вниз Для избранных место было внизу, в дискозале, где днем никого не было и где одиноко вертелся шар из зеркалец. Усатый приятель быстро принес ведерко с бутылью белого и три бокала. Подружки перемигнулись и подняли бокалы: «Чин-чин!»

* * *

— Нет-нет, Маша. Каждый день кто-то опаздывает. Хозяйка делает мне выговоры… Тем более вы уже возбуждены… Мне совсем не хочется быть надсмотрщиком, но я ничего не могу сделать Отдохните сегодня уж…

Машка стояла у «польского» бара, слегка за углом, почти на ступеньке, ведущей вниз, к туалетам. Артисты недружно пели в низинке «Кипучую». «Какое это убожество все-таки. Какая-то динозавровая эра», — подумала она, глядя на их группу, «табло де фамий». Спорить с Вячеславом ей было лень. Вчерашние 400 франков Антуана покрывали сегодняшнюю неработу. Из-под лампы ее позвала Мишель и передала 1 20 франков — за две бутылки шампанского, открытые Антуаном. Певица взяла деньги, улыбаясь кассирше с большущими грудями. Идти домой ей не хотелось — она уже настроилась на кабацкий вечер. Поэтому она пошла на балкон. Людей было немного, и Вячеслав не скоро прибежит с «Открываем, дети. Открываем». Она села за маленький столик под тусклый свет ламп в колпачках-луковках и достала листы дневника.

«Я рассказала Фаби о своей идее написать роман о русской манекенщице в Америке. С трагическим концом, слегка даже искусственным, означающим мой разрыв с Америкой. И она очень серьезно и с таким как бы наставлением — пальчик приподнят — сказала: «Но не от первого лица. Женщина не должна писать от первого лица». Она чокнутая?! Откуда это?! Такая свободная, независимая, и вдруг… А я, я же никогда даже не думала — женщина-мужчина. Никогда! Видимо, потому что я никогда не чувствовала себя ущемленной, не имеющей прав. Благодаря своей внешности. Именно благодаря ей я всегда и устраивалась. Той же манекенщицей. А певицей? Если бы я была маленькой и кривенькой, я бы не пела так — уверенно, без оглядки. И стихи я никогда не писала жалостливые, жалующиеся, с недоёба. И с мужчинами я всегда себя чувствовала наравне. А их-то, наверное, это бесило?! Я никогда об этом даже не думала!! Женщина не может, женщина не должна… Вот они не рассказывают на вечеринках в компании о своих постельных делах с подругой. Но считают вполне нормальным использовать эти самые дела постельные в книгах В очередном романе. Есть, правда, спасение — к моменту выхода книги у вас уже будет другая подруга! А подруга, значит, не может написать от своего имени, от своего «я»?! А если пишет — это называется женская проза, женская эротика. Как мне не хочется в этот гинекологический кабинет!!! Иногда я просто ненавижу себя за зависимость от этих вот листов. В этом есть какая-то ущемленность. Вынести свои менструальные простыни на публику! Потому что если не до конца, не все, не из кишок — это не интересно. Почему французы так всегда с восторгом говорят о ком-то — какая фантазия! какая выдумка! Писатель разве фокусник, иллюзионист!? В наше время писать какие-то выдуманные истории — значит совершенно не чувствовать своего времени. По телевизору каждый день передают современный роман — «История маленького Грегори»[52]. Это заменяет бесконечную телесерию, а она, в свою очередь, уже заменила роман. Поэтому роман сегодняшний должен быть вообще чем-то сверхреально-жестоким».

— Ну что, моя Маша, пишешь? Глаза себе уже испортила. Что ты не переоденешься-то? — Алеша Дмитриевич стоял над певицей уже несколько минут, она видела его краем глаза.

Почему-то совсем небритый, осунувшийся, старый цыган жутко кашлял.

— Меня не пустили, Алеша.

— Директор, еби его… Чего хотят делают… А, бардак и пивная лавочка!.. Терезка, мне чаю не забудь!