Моя борьба

Машка смотрела на «бандита» снизу, растрепанные волосы на подушке, как змеи на голове Медузы. «Бандит» не каменел. Он ругал русскую девушку словами французской тюрьмы «Санте». Словами пригорода, где он рос, словами, которые потеряли свою начальную силу, потому что их не цензурировали в книжках о бандитах. Наверное, потеряли. Их не употребляли на «Апострофе». На «Апострофе» говорили «зют» вместо мэрд. Но если бы кто-то и сказал, Пиво бы сделал свой жест рукой — стряхивая будто что-то с кисти, франко-итальянский слегка жест — но никто бы в обморок не упал, не испугался бы… Русская девушка тоже не очень боялась. «Бандит» был слишком нежен. Он побыл «бандитом» то время, которое было необходимо, чтобы певица запела бы под ним виолончелью. Не Ростроповича, а подруги Фаби, сума-сшедшей слегка виолончелистки Клод Барон, которую владелец кафе, алжирец, называл… Мадам Клод’^[161] Под «бандитом» никто никогда не пел, не повезло ему. Под ним мяукали или повизгивали, по-немому открывали рыбьи рты, но не пели. А ему так это нравилось, это оказалось так замечательно, когда под тобой поют, когда ты можешь сделать, чтобы пели, и хочется еще больше чтобы пели, еще! Хотелось кричать: «Пой еще сильней, еще громче!» И Машка — заливалась. «Он не настоящий бандит. Он бандитом быть не хочет. Он всегда тянулся вон от бандитов, книжки читал, рисовал, стихи читал. Он настоящий лузер. Вот сейчас. Ему некуда идти, негде себя проявить. Он только в постели может быть». Это писатель был скорее настоящим бандитом, притворившимся писателем. Нежности от него добиться было, все равно что расколоть бандита на признания, заставить заложить сотоварищей, никогда бы он не признался! А Машка, видимо, хотела расколоть, заставить потерять бдительность…

Крок-Хоррор

Я вбегаю, распахнув дверь. «Я… Они…» — лепечу я Ли, полусмеясь, полуплача и чувствую, как по ноге у меня тонко течет струйка. Бегу в картонный закуток туалета-ванны и тихо писаю. Над ванной сушится белье девочки из салуна. Я иду в спаленку Вертинского «В голубой далекой…» — шторы закрыты на окне.

Ли валит меня на кровать. Просовывает руку под мою юбку. В колготках у меня дырочка, прямо между ног, от стрелки, бегущей внутри ляжки. Ли пьян. Он ахает и медленно разрывает колготку. Он уже расстегнул свои брюки… «Я тебе никогда этого больше не скажу…»

Она сидела на передней парте и видны были раздвинутые ноги. Сорок пять минут. Со звонком все несутся, выбегают вон из класса, а она остается, с раздвинутыми ногами. И он уже срывает с вспотевшей переносицы очки, и уже он держит ее за ноги. Уже вырывает ее ноги. Раскрывая их и зажимая у плечей своих. Он держит ее своими руками, под мышками почти, и оттуда пахнет солено-сладким, и она шевелит губами, и на нижней корка, от заветренности, от облизывания губ на ветру. Он выдергивает себя из нее, из ее раскорчеванной ранки и оказывается у самых заветренных губ. Он подносит себя и держит себя, и рука продолжает движение тела, движется у губ — шепчущих что-то, полуоткрытых, будто для него приготовленных. И он уже со словами «Jesus Fucking Christ!^[162] льется, выливается на губы и лицо, на открывшиеся вдруг — чтобы увидеть? — глаза… немецкая мать ее, она стреляет в него в суде, потому что она, с раздвинутыми ногами, умерла. Или он убил ее? Камбоджийские удочеренные дети найдены убитыми… Девочка по имени Дельфин найдена… А можно, как Гумберт Гумберт, придумывать чепушиные стихи…

У каждого свое рыло,

У каждого своя кожа.

Васе и даром не надо мыло,

Но вынь да положь Сереже.

Мамаша сказала: «Худо,

В доме денег не стало…»

Сережа сплюнул: «Иуда!» —

На толстый том «Капитала».

Потому что, если суметь стать другом… Но это обманно, потому что he enjoyes orgasm only when uniquely experienced, when nobody observes the loss of self in orgasm…^[163]

«Любят в тебе девочку, писающую в песок,

Взрослые дяденьки по песку рукою шарят…»

А потом — «Все равно… ты не надейся, чтоб тебя в сорок два любили…» А как же долго можно играть роль девочки?

* * *

Они стукались время от времени шлемами, и им был слышен глухой звук ударов. Был слышен мотор и ветер. Машка обеими руками обнимала своего L’Homme a la moto^[164]. Она принимала участие в ведении мотоцикла: наклоняла корпус на поворотах В туннеле, к Шатле, был желтый свет, и она вспомнила фильм «Солярис» — будущее в фильме обозначалось freeway^[165] и автомобилем с автоуправлением. Такие автомобили уже были в Штатах. Машке они не нравились. Не чувствовалось, что ты ведешь машину Да и машины с автоматической коробкой передач забирали у тебя роль управляющего. Мото все-таки можно было управлять, ты был главным на мото, а не машина.

Марсель хорошо вел мотоцикл. Он как раа и был этим самым L’Homme a la moto, по ком скандал приходит! Не сегодняшним буржуа с автомобилем и мото. А только с мото. И с татуировками! Мари-Лу — девушка мотоциклиста из песни Пиаф, была, видимо, той, из banheue^[166] Анн-Мари, представляющейся Машке Гейш Патти, Ритой Мицуко и Абдул сразу.