Моя борьба. Книга пятая. Надежды

Пару раз на радио заглядывал Хьяртан, приглашал меня на кофе, двигался он медленно, едва переставляя ноги, и все присутствующие потом интересовались, кто это такой. Не считая, наверное, охранников, сотрудники здесь были молодые, и неспешно шагающий мужчина с седыми, всклокоченными волосами вызывал недоумение. В мае Хьяртану предстояло сдавать экзамен, но подготовиться, по его словам, не получалось. Он вообще думает, не бросить ли учебу. Я сказал, что бросать нельзя, что надо просто перетерпеть, он уже так много знает, что можно и не готовиться, – все пройдет хорошо. Экзамен – это важно, так я сказал, а если его не сдавать, значит, год окажется потерян. Хьяртан посмотрел на меня и сказал, что я, пожалуй, прав. И пригласил меня заглянуть к нему как-нибудь вечером, у него есть новые стихи, если я захочу, он даст мне почитать. Разумеется, я захотел, и однажды субботним вечером мы с Гунвор отправились к нему в гости. Хотя жил он неподалеку от меня, в гостях у него я еще не был. Квартирка располагалась на первом этаже, но больше напоминала подвал. Шторы он задернул, мы пили кофе в полутьме, Гунвор поддерживала разговор, и я видел, как она нравится Хьяртану, как в ее присутствии он будто бы делается легче. Впрочем, ненамного: тяжесть в нем все равно ощущалась. Когда мы уходили, я подумал, что гравитация воздействует на него мощнее, чем на остальных, земля притягивает его сильнее, чем других, поэтому движения у него такие медленные, ему тяжело приподнять ногу, оторвать руку от стола. А ведь он – тот, в чьих стихах столько воздуха и небес, света и солнца, тот, кто живет в невесомом царстве духа.

Через несколько недель его снова положили в лечебницу.

В конце апреля мы с Эспеном поехали в Прагу. Его дебютные стихи многие хвалили, и в Осло Эспена пригласили в редакцию «Ваганта». Он обсуждал литературу с Хеннингом Хагерупом и Бьорном Огенэсом, Арве Клейва и Полом Нурхеймом, после встреч ходил с ними пить пиво, познакомился и с другими писателями, в том числе с новеллистом Юнни Бергом и поэтом Руне Кристиансеном. Хотя Эспен оставался Эспеном, которого я знал уже три года, все время поездки меня не покидало ощущение собственной неполноценности. Он писатель, а я нет. Едва он поворачивал голову налево, я тоже смотрел туда, выясняя, что его там заинтересовало. Моя подобострастность едва не разрушила нашу дружбу. В Берлине у нас было несколько часов до отправления поезда, Эспен купил газету и вычитал, что в румынском посольстве состоится выступление какого-то румынского поэта, стихотворения которого только что перевели на немецкий. Немецкого я не знал, но, несмотря на всю бессмысленность этого мероприятия для меня, я не сказал «нет уж, давай придумаем что-нибудь получше», ведь мне ни в коем случае не хотелось стоять на пути у его стремления к поэзии.

Мы отыскали посольство и вошли внутрь. Встречавшие гостей официанты в белых перчатках держали подносы с аперитивом, по залу расхаживали мужчины в костюмах и разодетые женщины. Мы с Эспеном провели ночь в поезде, а день – в городе, пахло от нас так себе, да и одеты мы были, мягко говоря, не особенно торжественно, поэтому наше появление без внимания не осталось. Ловя на себе косые взгляды, я думал: как хорошо, что, по крайней мере, Эспен – настоящий поэт, поэтому, если кто-то спросит, что мы тут делаем, это будет нашим оправданием. Норвежский поэт – это объясняет и стиль одежды, и исходящий от нас резковатый запах.

Мы стояли посреди зала, ничего друг дружке не говоря.

– Зато я хоть язык прочувствовал, – сказал я, – мелодику, интонацию, ритмику.

– Да, – согласился Эспен.

Двери распахнулись, мы вошли в другой зал, с креслами, с одной стороны возвышалась сцена, а на ней располагался стол с тремя микрофонами.

Эспен прошел в первый ряд, я – следом за ним, мы уселись в самом центре, на лучшие места. Зрителей собралось немного, человек двадцать. К микрофонам сели трое – двое мужчин и женщина. Женщина заговорила. Публика смеялась и хмыкала. Я не понимал ни слова. Затем слово передали тому, кого я принял за поэта, а второй мужчина, скрестив на груди руки и прикрыв глаза, молча слушал.

Поэт заглянул в лежавшую на столе книгу и посмотрел прямо на меня. Причем не раз и не два. Мне пришлось кивать, словно я и впрямь проникся услышанным, и еще я время от времени улыбался. Трудно сказать, почему он выбрал именно меня, может, потому, что мы сидели в центре, а может, мы просто выделялись на общем фоне.

К своему ужасу, я услышал, как Эспен захрапел. Я взглянул на него. Он сидел, скрестив руки на груди, склонив голову и прикрыв глаза. Грудь ровно вздымалась.

Я незаметно пнул его ногой, и он, вздрогнув, выпрямился.

Чтец посматривал на нас, роняя одно немецкое слово за другим.

Я улыбался и кивал.

Эспен опять уснул.

Я пнул его.

На этот раз он не шевельнулся, а лишь открыл глаза, моргнул несколько раз и заснул снова.