Моя борьба. Книга пятая. Надежды

Мы сидели у меня в кабинете. Я будто очутился в зоне, залитой белым светом, вне которой ничего не существовало. Мы говорили о случившемся. Я в подробностях рассказал про тот вечер. Почему ты ничего не говорил, то и дело спрашивала Тонья, почему ничего не говорил? Почему? Я просил прощения, уверял, что так вышло само, умолял простить меня, вот только оба мы находились уже там, где речь не о прощении, а о том, что все, что между нами было, все прекрасное, теперь рухнуло. Тонью шокировала стихийность и жестокость, с которой это произошло, и, не в силах оправиться от этого шока, по-прежнему бледная, она не плакала, а лишь пыталась понять. Я тоже был потрясен, белый свет выжигал все вокруг, оставляя лишь мой чудовищный поступок. Я сказал, что никого не насиловал, конечно, ответила Тонья, знаю, но дело не в этом. А для меня дело было и в этом тоже, теперь может случиться все что угодно: вдруг она пойдет в полицию, и за мной придут и меня арестуют. Мне никто на свете не поверит, мне вынесут приговор, я стану насильником, хуже не бывает, постыднее не бывает, на всю жизнь, до конца моих дней. Ко всему прочему, я публичная личность, стоит прознать об этом журналистам, и они раструбят по всей стране. Но в тот момент, сидя в кабинете, я думал не об этом, а о Тонье. Она не плакала, лишь сидела отрешенная, потрясенная до глубины души.

На следующий день я вышел на улицу – город исчез, словно стерся, его заменила мысль о содеянном.

В кафе они не пришли. Я прождал час, но так и не дождался.

Я позвонил Томасу и рассказал обо всем. Он пришел в ярость. Сказал, что знаком с Арилем, бывшим парнем этой женщины, это полностью опустившийся наркоман, совершенно безвредный, но если хочешь, Карл Уве, я схожу к нему и припугну так, что он к тебе в жизни не полезет. Если надо, я из него всю дурь выбью. Хочешь? Давай чуть подождем, сказал я, и посмотрим, что будет. Если он опять позвонит, ты поговори с ним. Даже не сомневайся. От таких людей только зло.

Когда я вернулся, квартира купалась в лучах зимнего солнца, а в ванной лилась вода. Мне не хотелось мешать Тонье, я прошел в гостиную, стоял и смотрел на гору на противоположном берегу.

Журчанье льющейся воды стихло.

До меня донеслись пронзительные, душераздирающие рыдания.

Она рыдала так отчаянно, что я заплакал.

Но утешить ее, помочь ей я не мог.

Больше они не звонили. И никак не давали о себе знать. Но нашим отношениям пришел конец, и, возможно, случилось это в ту самую ночь, – тем не менее мы договорились, что мне лучше на некоторое время уехать. Я позвонил владельцам домика на острове, который снимал годом ранее, в домике никто не жил, мне разрешили въехать хоть в тот же день, что я и сделал – на катере до Аскволла, а оттуда до Буланде, на самый запад страны, в море, вот где мне место.

Я ничего не писал – ловил рыбу, спал и читал. Я был уничтожен, не временно, а полностью, так мне казалось, и легче не становилось, ничего не менялось, каждый день я просыпался в бездонном отчаянье. Я должен все вытерпеть. Это стало для меня главной задачей. Надо вытерпеть. Я читал дневники Улава Х. Хауге, они приносили невероятное облегчение, не знаю почему, но те несколько часов, пока я их читал, я испытывал умиротворение. Каждый раз, когда приходил паром, я глядел в окно, высматривая среди прибывших Тонью. Мы ни о чем не договаривались, просто решили пожить отдельно, дать друг дружке время при условии, что я уеду сюда. Может, все кончено и она ждет развода, а может, тоскует по мне и надеется, что все образуется, – этого я не знал. Вина была полностью на мне, перекладывать ее на Тонью я не хотел, поэтому устранился, пускай сама решает, как поступить. Я смотрел на паром и надеялся. Но она не приехала. Однажды мне показалось, будто она спускается по трапу, я сунул ноги в сапоги и бросился ей навстречу, но тотчас же понял, что это не она, и побрел обратно.

Позвонил Эспен – он собрался в Берген; мне недоставало собеседника, я добрался до города, мы выпили пива, а заночевал я в отеле, у него в номере. В городе мы наткнулись на одну из подружек Тоньи. Она смотрела на меня так, словно перед ней привидение. На остров я вернулся на следующий день со странным чувством, точно этот крохотный островок и домик, выкрашенный желтой краской, как было принято в пятидесятых, и есть мой дом. Я обожал небо над ним, огромное и грозное, обожал редкие солнечные дни. Обожал стоять на причале, глядя в прозрачную воду, холодную, зеленую и манящую, на длинные полоски водорослей, на проплывающих рыб и ковыляющих боком крабов. Морские звезды, мидии, все богатство подводного мира. Я обожал рассматривать пристань, низенькие пакгаузы, снасти, сети, ведра, ящики и канистры. Но больше всего я любил небо, облака, которые скользили сквозь ночную тьму, точно корабли, идущие к берегу, перед непогодой они громоздились друг на друга, а шторм, всегда налетавший с запада, заставлял весь дом дрожать и трястись, вздыхать и охать.