Моя дорогая Ада

Отец высаживал меня у переправы по дороге на работу по понедельникам и забирал по пятницам. С этого момента я жила в двух разных мирах, подвергаясь все большим испытаниям. Меня отбраковали. Рана оказалась глубокой. Я не понимала, почему меня разлучили со всем, что мне дорого. Первую неделю я тихо плакала в подушку каждую ночь. И вынашивала план побега, который растворялся на рассвете, когда меня охватывал сон. Потом я тупо пялилась в окно класса, не в силах следить за ходом урока.

– Эй, ты?

Передо мной стоял человек, которому я была обязана своей ссылкой на остров. Господин Кюль был учителем искусства и пациентом моего отца – он-то и рассказал про Шарфенберг. На его узком, потрескавшемся лице сверкали два темных глаза, как у ручной хищной птицы. Он был в растянутом синем спортивном костюме и держал в левой руке железный шар.

– Я собираюсь заняться спортом, а потом пойду в студию, не хочешь со мной? – прервал меня его голос.

Я пожала плечами.

– Тебе нравится толкание ядра?

Он поднял повыше черный железный шар.

В старой школе ни одному учителю не пришло бы в голову мне такое предложить. Девочки стреляли из рогатки, мальчики толкали ядро. Мы были для этого слишком слабы.

– Я никогда не пробовала.

– Хочешь попробовать?

Я снова пожала плечами. И почувствовала странное покалывание в руках и ногах.

– Возможно.

– Возможно, да?

Я осторожно кивнула.

– Пошли. Там дальше есть полянка, прекрасно подходит для занятий. А потом пойдем собирать.

Он двинулся вперед пружинистой походкой. Я побежала следом.

– Что собирать?

– Увидишь.

Шар оказался таким тяжелым, что чуть не выскользнул у меня из рук.

– Осторожнее, я покажу.

Он взял руку с шаром, положил мне на шею, толкнул вперед плечи, пока шар не оказался в надежной выемке. Потом немного покачал меня взадвперед.

– Приятно перенести вес с передней ноги на заднюю, вдохнуть и резко вытолкнуть руку вперед. Словно ты хочешь избавиться от того, что тебя очень сильно раздражает, и это непременно нужно выбросить. И при этом громко кричи, словно думаешь: убирайся, дрянь, оставь меня в покое. Давай. – Он отступил на шаг. Я нерешительно на него посмотрела.

– Давай, избавляйся.

Я сделала глубокий вдох. Шар полетел вместе с моим криком.

– Черт подери. И ты никогда не толкала ядро? Мне прям любопытно, что еще ты не умеешь делать.

В его речи изредка проскакивал берлинский диалект, прямо как у отца.

Мы побежали к берегу. Периодически он что-нибудь находил, наклонялся и на бегу складывал в мешок. Иногда останавливался, проводил по воде рукой, словно решетом, и вылавливал ракушку, отшлифованный камень или кусок дерева. Все приносилось в его студию в здании посреди острова – по факту, пустующем корпусе для мальчиков, который использовался только им. Занятия с ним напоминали приключения, путешествия в потаенные миры – он даже не утверждал, что их знает, а просто вновь и вновь приглашал нас их исследовать. Горы бумаги и папье-маше, проволочные каркасы, ржавые железяки, краски, перетекающие за край картины, – он просто бросал их на холст, а потом следовал им или молниеносно перенаправлял, укрощал или уничтожал кистью в то же мгновение. Потом он снова останавливался, прервав движение, объяснял, широко жестикулируя, поднимал предмет – заросший, размокший корень, чтобы показать, как он меняется на свету. По всей комнате были разбросаны рисунки, резкие наброски карандашом, углем или графитом, мрачные пейзажи его второй родины – Корсики, где выросла его жена. Он часто говорил о ней, хотя мы никогда ее не видели. Я не знала, есть ли у него дети, и спрашивать не решалась. Он казался вездесущим и непостижимым, появлялся в самые неожиданные моменты и исчезал, когда его искали.

– Можешь называть меня Бонзо, здесь все так меня зовут.

Я только что вернулась на остров после выходных. То, что я узнавала с понедельника по пятницу, испарялось из меня за субботу и воскресенье дома, словно, переезжая с острова на материк, я перемещалась между идеалом и реальностью.

– Как дела у родителей?

– Хорошо, вам привет.

– Твой отец особенный человек, я не знаю никого, кто занимал бы такое положение в обществе, а потом внезапно начал читать Канта. Хочет докопаться до сути… – Он с улыбкой посмотрел на меня. – Конечно, подобные вещи могут быть утомительными.

Я робко кивнула. Прежде я никогда не слышала, чтобы кто-то так говорил о моем отце.

– Непростое детство. Жаль, что он не попал сюда, старый Блюм любил таких персонажей.

– Какой Блюм?

– Основатель всего, он управлял школой до конца войны и провел корабль сквозь торнадо уверенной рукой, без особых потрясений. Но в конце концов у него пропало желание. Рано или поздно всегда наступает конец. Подержи-ка.

Бонзо дал мне деревянную раму и натянул на нее холст.

– Вы знаете что-нибудь… О торнадо?

Он замер и посмотрел на меня.

– Никто об этом не говорит, да?

Я покачала головой.

– Дома тоже?

– Нет.

– Хм… Может, и правильно. В некоторых случаях требуется время, а твоим родителям неплохо удалось его поймать.

На мгновение мне показалось, что я не чувствую сердца.

– В смысле – поймать?

Он снова на меня посмотрел.