Моя дорогая Ада

– Если они об этом не говорят, возможно, не следует говорить и мне.

– Пожалуйста… – Я сама удивилась, как быстро у меня вырвалось это слово.

– Должен сказать, у твоей матери превосходный вкус к живописи и мебели, она могла бы открыть галерею или антикварную лавку. Серьезно. Она произвела бы фурор, особенно в этом городе. Здесь же никто не разбирается, все из провинции. Бахвалятся и строят из себя хозяев мира, а сами заспаннее этого острова – ничего не имею против Шарфенберга, но мы и не мним себя Парижем или Нью-Йорком.

Похоже, он считал мою мать особенной.

– Не стыдись, ты должна гордиться своими родителями.

Он что, читал мысли?

– Не сердись, просто ты… – Он рассмеялся мне в лицо. – Ты как открытая книга, нужно лишь немного пролистать.

Хотя мы и не обсуждали этого с другими девочками, вскоре я начала замечать, что каждую из нас беспокоили постепенные изменения в наших телах. Молчание послевоенного времени не только укрывало воспоминания, но и душило нашу юность. Когда учителя исчезали после занятий, мы оставались предоставлены сами себе. Мальчики всегда держались вместе, пялились на нас, хулиганили, при первой возможности пытались заглянуть под юбку. Это раздражало. После наступления темноты они пробирались к нашему дому группками по два-три человека. Однажды кому-то даже удалось пролезть через открытое окно. Его поймал смотритель, и он был вынужден покинуть школу. Тогда я поняла, что у меня есть идеальный план побега. Достаточно провиниться, и меня вышвырнут. Но со временем я привыкла к новому дому. Мне помог Бонзо. Благодаря ему я завоевала определенное уважение не только среди учеников, но и среди учителей. Никто не осмеливался идти против Бонзо, он был неприкосновенен. Он делал все иначе, но с таким естественным авторитетом и страстью, что никто ему не перечил.

Даже госпожа Глюк[20]. Госпожа Глюк была моей классной руководительницей, и ее действительно так звали.

– Nomen est omen, – отметила моя мать. – Учись страдать, не жалуясь.

Ни в одном другом языке не было столько календарных изречений. С тех пор как мы вернулись в Германию, мать тоже начала ими активно пользоваться.

В мой первый день на острове госпожа Глюк строевым шагом зашла в класс и бросила портфель на учительский стол.

– Меня зовут Глюк. Аннедора Глюк.

Имя ситуации не улучшило. Ее прямоугольное лицо было покрыто сеткой тонких морщин, над острым носом висели слишком крупные золотые очки, уголки губ дергались после каждого предложения, а когда она открывала рот, то вздрагивала, прежде чем бросить нам следующие несколько предложений без точек и запятых. Говорили, раньше она заикалась. Когда она волновалась, дефект возвращался, и заплатить за это приходилось всем. С первого ее слова и до звонка мы словно застревали в гуще воздуха. Прежде я никогда ничего подобного не испытывала. Открыв портфель, она на мгновение встретилась со мной взглядом. И что-то во мне рассердило ее с первого мгновения.

Бонзо весело на меня взглянул.

– Не переживай, госпожа Глюк ничего не может с собой поделать: она потеряла в войну мужа, и с тех пор жизнь ее особо не баловала. Только представь, у тебя все идет наперекосяк с такой-то фамилией, ирония судьбы, верно?

Мы гуляли по острову с несколькими другими учениками, приближалась весна, поверхность воды сверкала на солнце. Жизнь на природе напоминала мне Аргентину.

Госпожа Глюк учила нас математике. Почему самый худший учитель преподавал самый сложный предмет? Этот школьный принцип никак не укладывался у меня в голове. Возможно, еще одна мера самообороны общества. Просто смешно, когда взрослые уверяют, будто все делается для нашего блага. Сейчас мы ничего не понимаем, но через много лет обязательно будем им благодарны. Много лет спустя я увидела в журнале юмористический рисунок, напомнивший мне обо всем потерянном времени, об украденной государством юности и о госпоже Глюк. На первой картинке был изображен смотритель зоопарка, вбивающий в ногу слона длинный гвоздь, и стояла подпись: «Слоны ничего не забывают». На второй картинке слон сердито смотрел на него, корчась от боли, и было подписано: «Смотри, что делаешь». На третьей картинке смотритель освободил слона от гвоздя. Слон смотрел на него со счастливым видом, а внизу был текст: «Он будет мне вечно благодарен».

Стебель без листьев

Это был последний учебный день перед пасхальными каникулами, за шесть месяцев до моего шестнадцатилетия. С табелем в кармане я приближалась к пристани в Тегелорте на теперь уже моторизированном пароме. Там ждал отец. Он крепко обнял меня.

– Мама очень ждет, ей не терпится тебя увидеть. А больше всех ждет твой братик.