Моя еврейская бабушка (сборник)

– Ждала, ждала, – сказала Тамара, и сделала робкую попытку отодвинуться от него, но Сырец не отпустил ее, он еще крепче прижал к себе родное тело любимой женщины.

– Любишь? – строго спросил он, вжимаясь в нее, как в пластилин. Вдруг в кухонную идиллию ворвался посторонний звук. Снова телевизор. Кто-то в ящике неудачно повысил тембр голоса, жестяные децибелы перелетели через тонкие стены, вмешиваясь в объяснения влюбленных.

– Люблю, – пугливо озираясь, сказала Тамара, – отпусти, муж в комнате, телевизор смотрит.

Слово прозвучало. Мир рухнул. В глазах потемнело. Володя больно стукнулся затылком о кухонный шкаф.

– Кто он? – сказал Сырец, потирая ушибленное место. Он был спокоен, его сознание оставалось ясным и чистым, глаза смотрели на Тамару, но видели перед собой лишь сдобное женское тело. «Страданье есть способность тел, и человек есть испытанье боли», – в памяти всплыли строки из забытого стихотворения. Кто написал эти стихи? На зоне гуляли по рукам переписанные мелким почерком чьи-то стихи. Корявые каракули передавали другим душу и чувства неизвестного поэта, заключенные учили их наизусть, чтобы скоротать лагерное время. Чужие чувства пригодились, жизнь нечаянно вылила на Сырца пригоршню прекрасных стихов. Он тоже испытывал себя болью. Ему было больно, нестерпимо больно. Он не утратил способности к страданию: глазам представлялась идеальная женщина, а душа предлагала свое зрелище. Она видела в Тамаре предательство, оно поворачивалось перед Сырцом медленно, слишком медленно, играя на тусклом солнце сверкающими гранями, как огромный сияющий калейдоскоп. И предательство бывает по-своему великолепным. Тамара предала его, она жестоко, больно ранила, но ведь она любит только Сырца. Он знал, что она любит его, другого мужчину Тамара не может любить по определению.

– Аркаша, Лащ, – сказала Тамара и в страхе затихла. Сырец брезгливо передернулся. Она уверена, что он ударит ее. По-другому она не умеет думать. Она ждет удара. Сырец пошатнулся, но удержался на ногах. Он вдруг понял, что это не первое и не последнее предательство в его жизни. Его еще не единожды обманут. Он никого не предавал, а его жестоко и нагло сдали, променяв на сиюминутное удобство.

– Как ты могла? – прошептал Сырец и вдруг почувствовал биение сердца. Сердце рвалось из грудной клетки, оно билось, как проклятое. Он рванул халат на Тамариной груди, прижал к себе жаркое бабье тело и захрипел, переставляя слова и слоги местами, словно на минуту забыл родную русскую речь: «Ты сей-час ста-не-шь мо-, слы-ей-шишь?». Он ощущал в руках дрожь ее тела, слышал звуки тела, в его руках толкалась и пульсировала Тамарина кровь, но он ничего не мог с собой сделать. Он стал животным. Его уже не ничто не могло остановить: ни воспитание, ни религия, ни даже молитва отца. Сырец жаждал отмщения. Он ненавидел предательство всеми фибрами души, он не признавал его, и оно мстило ему любыми формами и методами. Ему казалось, что насилием он избавит себя от нестерпимой боли. В колонии Сырцу довелось узнать много истин, но одну он выучил наизусть, как молитву. У любой боли бывает предел. Часто она становится невыносимой, но человек испытывает себя страданием, лишь бы оставить разум ясным. Человек гнется под напором боли, ведь не каждый способен выдержать пытку жизнью. Но есть те, что выдерживают. Это удел сильных. Каждый миг страдания оседает в человеческой памяти кровавым срезом, а на исходе нож патологоанатома сухо отсчитывает количество оставленных на сердце рубцов, они видны невооруженным взглядом, как годовые кольца на деревьях. Сырец словно обезумел в тесной кухоньке. Он забыл, что там, в соседней комнате находится близкий родственник, почти враг, по совместительству муж Тамары.