Моя Италия

Женщину прославляли, женщину обожали, женщине поклонялись, женщине прислуживали, женщину воспевали, женщину слушали… Женщине позволялось в то время многое. Даже измена. Но замужняя или незамужняя, отдавшись чувству и не сумев сохранить эту тайну, женщина утрачивала все свои права и чаще всего бывала убита. Если не мужем, то мужчинами своего рода – отцом или братом. Это был позор дома, и только кровь смывала это преступление перед людьми… Но если старшая дочь Медичи была задушена ревнивцем в припадке ярости и не без оснований, то вторая дочь Элеоноры и Козимо была отравлена чужими руками и по подозрению в измене. Как вы помните, вторым принципом домашнего устройства был теперь принцип справедливости. И в те дни общественное мнение склонилось в сторону того, что это убийство не было справедливым. Нужно сказать, что это общество, несмотря на кровавые ужасы, в нем происходившие, все же мыслило категориями нравственности. А в данном случае с мнением большинства были согласны и многие влиятельные лица, слишком выгодна была мужу ситуация… Эти «казни» – расправы ревнивцев или, точнее, политические убийства под видом признания женской измены – не остановятся на том. Похожие трагедии прокатятся и по младшим ветвям рода Медичи, они же лягут в основу кровавых распрей французского двора. Месть воспоследует… Но мы пока про Элеонору Толедскую и ее веру.

Молельня герцогини посвящена Божественному Проведению, или, согласно мнению круга спиритуалов, к которому принадлежал художник, – Озарению. По этой доктрине озарение приходит в конце серьезного подвижничества, нисходит после окончательного самоотречения и полного подчинения божественной воле. Через демонстрацию совершенной формы и через световую насыщенность Бронзино стремится передать то мистическое состояние, в котором открываются великие тайны. Категории грации, которые вводит художник, и которые будут подхвачены современниками, он трактует здесь как указания на совершенство и гармонию, созданную в мире Богом.

Рядом с живописью тогда рука об руку идет и философская литература: она объявляет грацию отдельной эстетической категорией. И понятие грации трактуется на тот момент очень широко. Подразумевается не просто физическое совершенство, но, как мы уже помним из труда о хороших манерах – это и благожелательность, которая проистекает из духовной красоты и умственных добродетелей. Центральный образ капеллы – «Положение во гроб». Сцена оплакивания запечатлевает физический ужас смерти – через эти мертвенные тона словно передается потусторонний холод. Только вот противопоставленная грациозность изображений преобразует эту реальность, стремится превзойти в совершенстве. Она указывает на то, что в этом мире разлита Божественная Любовь, нам только необходимо это постигнуть… Так Элеонора, на пороге чреды страшных потерь, перед этой крестной жертвой, словно дает обет Богу принять уготованное и призывает открыть ей истину путем озарений. Она не выдержит испытаний. Она сойдет с ума от несчастий…

* * *

Шел дождь. Я стояла в нерешительности. Отправиться сейчас в ее сады, бродить там в зимней, разросшейся траве, обходить лужи в узких аллеях, наблюдать переполненные каскады и фонтаны… Это было бы слишком. Этот сад придуман для разнообразных наслаждений, для смены видов, определенных размышлений. И вообще – это квест, его описание достойно отдельной книги! Погода совсем не располагала к неторопливым прогулкам, а в Дуомо стояла невероятная очередь… Но ведь быть во Флоренции, думать о Флоренции, рассматривать Флоренцию – значит помнить и о той зловещей фигуре, чья тень рассекла историю города на две части: до и после – Савонарола! Чтобы встретиться с ним, нужно отправиться в монастырь Сан-Марко, где провел он свои славные годы.

Туда, мимо музея Академии, по переулкам к монастырю, той дорогой, по которой он нередко возвращался с площади сквозь беснующуюся толпу. Через тихий дворик, на второй этаж, мимо распахнутых дверей в каждую из комнат братства, в самый дальний угол, наискосок от входа… Три небольшие пустые комнатки… Сейчас тут скромная экспозиция: письменный стол, в витрине – тяжелая шерстяная ряса проповедника и несколько графических сцен его испытаний огнем. Что странно: фрески по стенам привезены сюда или перенесены с территории монастыря уже в XIX веке, эти комнаты были единственные, лишенные какого бы то ни было убранства. Вероятнее всего, фрески общего цикла здесь были закрашены и ныне утеряны. Зато от стола в окно хорошо виден вход в монастырь. Легко контролировать паству… А посетив кельи этого безумца, невозможно не столкнуться с той удивительной, хрупкой и проникновенной художественной реальностью, которую создает Фра Беато Анджелико.

* * *