Моя мама сошла с ума. Книга для взрослых, чьи родители вдруг стали детьми

Шепчу, что всё будет хорошо. Что мы справимся. Мы справимся…

Целую его лоб и руки. Тороплюсь, бормочу, что приходила каждый день, но он спал, и что родственников в реанимацию надолго не пускают.

Бормочу, оправдываясь за то, что, приходя в себя, он не видел рядом никого из близких. Это почему-то мне кажется особенно стыдным для меня, дочери. И врачам не удается убедить меня, что отец по-настоящему в себя не приходил, что спал, что сознание его было спутанным.

Но мне непереносимо стыдно.

Что отец здесь был один, без меня.

Что я плохая дочь.

Что я не спасла его, когда он в таком состоянии. Когда-то он спас меня, когда я родилась семимесячная с недораскрывшимися легкими. Врачи говорили маме, что я умру, а отец нашел других, лучших в городе врачей, привез их в выходной день в больницу, и я жива…

Он спас меня. А теперь я его спасти не могу.

Важно сказать, что все врачи, медсестры двух больниц, которые в эти дни спасали отца, были абсолютно точными, грамотными и настоящими.

Начиная с госпитализации, постановка диагноза, перевозка из клиники в клинику на реанимобиле, проведение операции и выхаживания – всё было сделано по полису ОМС. И никто ни разу, ни словом, ни многозначительным взглядом не потребовал у меня денег. Не ссылался на нехватку лекарств или чего-то другого.

Это было искренним изумлением. Что медицина может быть реально бесплатной (платила я позже только за сиделку, потому что, разрываясь между матерью и отцом, не могла сидеть с ним в палате круглосуточно). И что больницы могут быть чистыми, с хорошим оборудованием. Понятно, что это Москва. Но и в столице лет десять назад, когда мои дети лежали в больнице больше месяца, всё было далеко не так.

На следующий день папу переводят в палату «под присмотром». В истории болезни остаются записи психиатра о «делирии».

В больнице работает служба платного вызова сиделок. И следующие пять дней рядом с отцом проводит хорошая украинская женщина с моим же именем Лена.

И почти сразу после перевода в палату становится понятно, что мои радужные надежды пасхального дня, что отец придет в себя и всё будет «как прежде», остаются только надеждами. Сознание отца к уровню «до операции» не возвращается.

Даже набираясь физических сил, отец остается в том же странном ментальном состоянии, в котором я и нашла его во вторник – вроде бы реагирует, вроде бы отвечает. И всё чаще правильно – сиделка Лена проверяет на мне, когда я приезжаю, что правильно, что неправильно говорит ей отец. Но – замедленно. И тут же многое путает. И делает странные вещи. Ночью ушел бродить по этажу, сиделка еле нашла. Ножом пытался «починить» кровать, еле нож отобрали.

Впервые за всю свою жизнь я вижу отца таким беспомощным. Моего сильного, бурного, яркого, всегда активного отца – совершенно беспомощным и пассивным. И странным.

Раз за разом задаю врачам вопрос, когда же сознание отца придет в норму. Ведь до операции они обещали, что реабилитация сознания займет от суток до недели.

Вот и неделя прошла. И десять дней прошло – из-за майских праздников выписка откладывалась.

Дни идут. Но сознание не меняется.

Каждый день готовлю домашнюю еду, по пробкам, пока всё теплое, везу отцу в больницу, возвращаюсь к матери, проверить, как она, покупаю им с сиделкой продукты и привожу что-то готовое – срочно найденная сиделка готовит плохо. И, если дети не могут подменить меня, снова еду к отцу.

И все время чувствую себя чудовищно виноватой.

Что не сижу сама у постели больного отца – прямо слышу эти голоса осуждения его друзей и каких-то абстрактных знакомых, которых уже, может, и нет в живых. Или голос самого отца, когда-то давно говорящего о своей сестре, которая обязана была сидеть у постели их больной матери: «Она же дочь!»

Что не сижу все время с больной мамой – оставляю ее на чужого человека.

Что не успеваю нормально работать.

Что не справляюсь сама с собой.

Что…

Что…

Что…

И это чувство вины пожирает меня изнутри. Как пожирает каждого из родственников больных, мучающихся сознанием, что не всё сделали и делают для своих близких.

Но есть и подвижки, как кажется, к лучшему.

Два дня спустя мама начинает брать лекарства у сиделки, и мне уже не нужно срываться к ней ночью или рано утром. Она становится тише, даже есть начинает. И спрашивает «Аню», где отец.

Ищу сиделку, которая справится с двумя людьми в таком тяжелом состоянии. Киргизская женщина «Аня» таковой мне не кажется. Опыта работы с людьми с деменцией у нее нет.

Приглашаю работать у нас ту Лену, что ухаживает за отцом в больнице. Казалось бы, ей должно быть лучше – нормальная жизнь в квартире, а не короткий сон ночью на стульчике или, в лучшем случае, на каталке, и от больного к больному каждые два-три дня, и достается ей меньшая часть денег, которые родственники платят за услуги сиделки в больнице.

Но Лена, поухаживав за отцом пять дней, отказывается.

– Нет! И не уговаривайте!

Рекомендует свою знакомую, которая давно работает сиделкой и только что освободилась – старушка, за которой она ухаживала, умерла.