Моя мама сошла с ума. Книга для взрослых, чьи родители вдруг стали детьми

Ждем психиатра уже больше шести часов. И все это время мама не замолкает ни на минуту.

– В голове не укладывается, как можно такую глупость с родителями совершить!!!

– Хоть бы Иван Иванович скорее пришел.

Отца она уже называет по имени-отчеству.

– Только при мне всё говори!

– Чтобы без меня ничего не говорила! А то наговоришь ему на меня!

– Ты бы собаку еще привела! Я бы за ней еще поухаживала! Сранки бы все за твоим сучонком подтирала!

Это про маленького йорка Максимуса, которого мама всегда так любила и увлеченно рассказывала, где и как с ним гуляет!

– Хочу отца дождаться, чтобы видел, до чего дошла семья наша!!!

– Без меня не говори! Всё при мне!

– Чтобы я знала, что ты врешь!!!

– Как ты могла про мать родную такое сказать!!!

Молчу. Сло́ва не произношу в ответ. Хотя чего мне это стоит, одному Богу известно. Но в воспаленном, разрывающемся от болезни мамином сознании я, ее родная дочь, на нее что-то обидное и страшное наговариваю.

– Хотела бы я, чтобы слышал отец, что ты про родную мать говоришь!

– Ты только при Леночке говори! Лена придет, тогда и говори!

И снова по кругу, по кругу… постепенно переворачиваясь, как что-то переворачивается в ее воспаленном сознании.

Фразы всё те же, а объект ненависти сместился. И теперь уже не абстрактные «сволочи», и не я, родная дочь, виноваты в чем-то совершенно ужасном. И не я должна отцу, когда он придет, признаваться в чем-то ужасном.

Теперь уже мой отец, ее муж, с которым они прожили вместе больше 55 лет, виноват во всех смертных грехах. А мать ждет в качестве третейского судьи уже «Леночку», то есть меня. При том, что я сижу рядом в комнате.

– Я тебя прошу говорить только при Леночке! Она придет, и при мне всё говори!

Мы с отцом и с другими чем-то ее страшно обидевшими плохими людьми стремительно меняемся местами в мамином больном сознании.

Сижу и записываю. Слово в слово. Чтобы не сорваться. Не заорать в голос. Не хлопнуть дверью. Не убежать, куда глаза глядят. Не бросить ее, истерящую и беснующуюся, здесь одну.

Сижу и пишу. Получая и за это проклятия в свой адрес.

– Что ты там стучишь! По голове бы себе постучала.

И понимаю, что мне, взрослой женщине, журналистке, работавшей в сильно непростое время, матери двоих взрослых детей, никогда в жизни не было так страшно.

Мне, уже видевшей в этой жизни много чего…

И первый путч в 1991-м, когда на балконе Белого дома только Ельцина прикрывали бронированными щитами, а мы, журналисты, стояли рядом без всякой защиты…

И долгую осаду Белого дома два года спустя, с обезумевшими идиотами с оружием с обеих сторон – то тренировки штыковых атак в фойе перед залом заседаний наблюдаем, то коллег, захваченных попеременно теми и другими сторонами, из их недобрых лап выцарапываем…

И дальше, в октябре 93-го, сам расстрел парламента, откуда я ушла через Кутузовский мост в офис агентства, на которое тогда «стринговала», всего за три часа до начала обстрела. А потом с ужасом наблюдала из окна, как танки стреляют по Белому дому, где оставались работавшие вместе со мной коллеги и друзья-журналисты…

И полеты в Воркуту с тогдашними новыми депутатами, вчерашними зэками, и бандитами с их вполне бандитским окружением. Это сегодня снятое тогда на первую мою VHS-камеру видео моим детям кажется почти кадрами из фильмов Тарантино, а тогда было просто жутью и страхом…

И поездку на переговоры к боевикам на филиппинском острове Миндонао – в «филиппинской Чечне», с обстрелом террористами вертолета, в котором мы летели…

И предательство друзей…

И гибель коллег…

Юра Щекочихин, «Щекоч» – честный депутат и блистательный расследователь «Новой газеты», отравленный так страшно, что вся кожа с него сошла и в гробу лежал не он, а кто-то совсем другой, собранный похоронными косметологами из подручных средств…

Застреленная на пороге своего дома Аня Политковская, с которой мы там же, в «Новой», субботними вечерами после сдачи номера так долго и так щемяще искренне говорили наедине о том, как нам, женщинам, мамам своих детей, страшно в нашей профессии…

И…

И…

И…

И даже после всего этого мне никогда в жизни не было так страшно, как в эти часы и минуты.

Бездна безумия стоит передо мной.

Седая, ревущая, насылающая проклятия.

И это – мама.

Моя мама.

– …господипомоги господипомогимне эту стерву стереть с лица земли!

– Это надо же до такой гадости додуматься!

– Хоть бы голова выдержала, пока отец придет, меня уже трясет в лихорадке!

– Бог, он все видит! Он тебя покарает!!!

– Только при мне говори с ним!

– Это же надо до такого додуматься! Мать родную до такой степени довести!!!

– Сын черт-те где увидел, что там могила! Приехал, и сказал, что там могила…

Какая могила… чей сын…

* * *

– О! Все ясно. Сосудистый психоз!

Психиатр приезжает к пяти часам вечера. Матери я говорю, что это моя подруга зашла чаю попить. Ни врача вообще, не тем более психиатра мать на порог не пустит.

Но к чаю врач даже не притрагивается. Диагноз и без долгих расспросов ей ясен.

Выходим на улицу, садимся в машину, поговорить без присутствия мамы.

– По пять капель в воду, дать прямо сейчас и при острых приступах.

Выписывает рецепты.