Моя Марусечка

– Да ладно, смотри… Я же не возражаю в принципе, – вдруг произнес Никита равнодушно, и будто сник сразу, и тут же уткнулся обратно в книжку, исчез из совместного их пространства. Был и исчез тут же. Вспыхнул и погас. Хотя лучше бы уж говорил. Лучше бы уж сердился и называл ее дурочкой. Все лучше, чем это гулкое обидное равнодушие. У Маруси даже глаза защипало от обиды – ну зачем он так? И вопрос чуть с языка не сорвался – зачем женился тогда? Хорошо хоть Ксения Львовна в этот момент к ним ворвалась веселым ветром, плюхнулась рядом на диван, обняла за плечи:

– А чего это моя девочка так губки надула, а? Кто это посмел обидеть мою девочку? Никитка посмел? Ух мы его, этого Никитку! За обедом без сладкого оставим! А что это у нас Никитка читает, давай-ка посмотрим!

Бесцеремонно выхватив у него из рук книжку, она произнесла насмешливо:

– Марк Твен, «Письма с земли».

Потом, полистав быстрыми пальчиками страницы, процитировала громко и слегка ерничая:

– «…Нравственное чувство дает возможность человеку творить зло. И творить его тысячами различных способов. По сравнению с нравственным чувством бешенство – безобидная хворь. Следовательно, наличие нравственного чувства никого не может облагородить…» Боже, Никитушка, какую чушь ты читаешь! Не забивай себе голову, сынок! Идемте-ка лучше обедать, детки мои!

Потом Никита перед Марусей извинился, конечно, за свое неожиданно вспыхнувшее раздражение. Только осадок в душе все равно остался. Совсем неуютно стало на душе, тревожно и маетно. И посоветоваться не с кем. Не с Ксенией же Львовной ей свои ощущения обсуждать! Уж совсем неловко мамке на сына жаловаться. Да и на что жаловаться? Вроде как ничего особенного меж ними не произошло. Вот к матери надо съездить на выходные – это да! Мать плохого не посоветует.

Надежда приехавшей дочери очень обрадовалась. Правда, пожурила ее за то, что одна приехала, без мужа. Потом, приглядевшись повнимательнее, проговорила озабоченно:

– Что-то ты, девка, гляжу, будто с лица спала. Заболела, что ль? Иль свекровка обижать начала? Гляди, она мне обещалась. Если что не так, я мигом приеду разберусь!

– Да нет, мам, все хорошо! – постаралась заверить маму дочь. – А Никита не смог со мной поехать, потому что у него в больнице дежурство ночное. Как хорошо у нас, мам. Давай я сама Дуняшку подою! Можно?

– Давай… – улыбнулась, успокаиваясь, Надежда. – Не разучилась еще этому делу в городе-то?

– Не-а! Не разучилась! Наоборот, соскучилась! А ты, мам, пока баню затопи, ладно? Ух, как париться хочу!

Только вечером, разомлев после бани и горячего чаю на травах, Маруся осторожно попыталась рассказать матери о своих тревогах-сомнениях. Правда, странный какой-то рассказ у нее получился. Непутевый какой-то. Вроде как и пожаловаться ей особо не на что… Ну, не ругаются. Ну, помалкивает все Никита. Книжек много умных читает. Разговаривает с ней мало. Передачу вот телевизионную обругал. Все чепуха какая-то. Да и мать ее совсем не поддержала, наоборот, взбеленилась ни с того ни с сего:

– А какого же тебе еще рожна в замужестве надо, Маруська? Ишь, муж у нее помалкивает. Да пусть себе помалкивает на здоровье! Эх ты, профурсетка несмышленая. Не живала с плохим-то мужиком! Иль ты хочешь, как я, свою жизнь прожить, чтоб сплетнями была клята да мята, да кругом припозорена? Да не приведи тебе господь… Тебе хорошего мужика судьба послала, а ты недовольна!

– Да я довольна, мам. Ты не поняла меня…

– А и понимать не хочу! Все мы, бабы, так устроены! Все нам кажется, что у других жизнь слаще. А вот насчет свекровки – тут уж ты от меня ничего не скрывай, доченька. Поглядела я на нее на свадьбе-то – уж больно хитра, лисица… Так и стелет, так и стелет хвостом! Правду мне скажи – точно не обижает?

– Нет, мам. Не обижает. Слова худого я от нее ни разу не слышала. Наоборот, скорее…

На Ксению Львовну ей и правда было, конечно, грех жаловаться. И встречала, и провожала она ее улыбками да светлым сиянием глаз. Как близкая какая подружка. Та самая, которая все время стремится быть рядом, поделиться секретом, пошептать на ушко, иногда и хихикнуть втихомолку… Теперь, в домашних семейно-бытовых условиях, разглядела вдруг Маруся лицо своей свекрови в чистом и природном, так сказать, виде. Без парадного макияжа. Странное это было лицо. Лицо старой девочки-капризули. Все на нем читалось одновременно – и детское непосредственное лукавство, и гримаски короткого озлобления, и совершенная вдруг взрослая пронзительность. Так же по-детски настойчиво-капризно настаивала она и на своем мнении, и казалось даже иногда, что вот-вот брыкнется она на пол и начнет визжать да сучить ножками…

– Нет! Нет! Ни в коем случае! Марусенька, это совершенно неправильно ты сделала! – всплеснула как-то ручками свекровь, зайдя к ним с Никитой в комнату и увидев затеянную Марусей перестановку. – Это совершенно невозможно, чтобы кровать так стояла! Это совсем не по фэн-шуй! И зеркало неправильно висит, и картина…

– Мам, оставь, пожалуйста, – вступился было за Марусю Никита. – Пусть она делает, как ей нравится.